Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Место глухое. Вряд ли ленинградская милиция, когда спохватится о пропаже высших советских сановников, поедет искать их сюда. Будут шарить больше у Сестрорецка и Белоострова, ближе к Финляндской границе.
Тройка въехала в лес. Тихо шуршали полозья, и широкие отводы саней раздвигали снежные пласты. Голые кусты голубики серыми метелками торчали по кочкам. Тонкие, частые стволы стеною закрывали даль.
Никто не догадается искать их здесь.
Бархатов вспомнил, как весною семнадцатого года, в такой же лесной глуши, в шалаше у Сестрорецкого разлива, скрывался их обожаемый учитель, Владимир Ильич Ленин… «Из лесного шалаша шагнул прямо в покои Кремлевских палат, к престолу Государей Московских, к Императорскому Трону… Говорят, глумясь, садился на него… Но не правил ли он Россией как наихудший самодур самодержец? Не вел ли ее к гибели, развалу, позору и разврату бестрепетною рукою? Кто смел что-нибудь сказать или возразить Ленину?.. А вот тоже прятался весною в лесном шалаше, ожидая, когда очистит ему место русская интеллигенция, когда развалится в междоусобной брани Временное правительство, князь Львов перегрызет горло Родзянке, а Керенский слопает Львова. Кто же тот неведомый, что ждет теперь в лесной глуши, когда Троцкий задушит Сталина, чтобы самому наступить Троцкому на его трусливое еврейское горло? Тогда опоздали арестовать Ленина, теперь опоздали прощупать всех этих “Белых Свиток”»…
Из глубоких дум о том далеком прошлом, когда по приказу матушки Екатерины везли на сотне лошадей, по особым каткам (целая механика тогда для сотого была придумана) камень «Гром», чтобы подвести его под изображение славой прогремевшего Петра Великого, из дум о недавнем прошлом, когда ехал из этих же лесов развинченный, желчный маньяк-сифилитик, чтобы, по-своему, страшным погромом русского народа прогреметь на весь мир, и из дум о настоящем, когда какой-то новый гром готов прокатиться по русской земле, раздавшись из этих лесных и болотных Лахтинских тундр, — из всех этих дум вывел Бархатова легкий толчок в локоть.
Толкнул его Гушильский. Бархатов поднял голову.
Два всадника красноармейца ехали навстречу. Они свернули с дороги, в глубокий снег, на кочку, и пропустили тройку.
В фуражке, молодцовато одетой на правое ухо, с алою звездою на околыше, в серых шинелях, в ладно пригнанной аммуниции — это были по виду красные кавалеристы.
Однако Бархатов заметил их немолодые лица. Таких в красной кавалерии быть не могло.
Они сидели на конях прочно, уверенно и свободно, как красная конница, несмотря на все старания Заболотного, сидеть не умела, за краткостью времени обучения. Бархатову показалось, что встречные обменялись взглядами с ямщиком и людьми, сидевшими в санях. Знакомые… Свои… Они никого не опросили. Значит, встреча не была неожиданной. Значит, те, кто их забрал, и эти кавалеристы были из одной шайки?
Дальше, как бывает во сне, появилась в густевших туманах прогалина. На ней, на выбитой конскими ногами черной, болотной земле, коновязь, где было лошадей восемьдесят, часть под седлом, часть расседланных… Около лошадей были люди. Красноармейская форма, но не красноармейское поведение. Не было слышно ни девичьих визгов, ни стона гармоники, ни скверной ругани, этих принадлежностей товарищеского бивака. На биваке была тишина, и, когда ехали мимо, люди и лошади плыли как сонное видение. Опять сомкнулся густой, безлюдный лес. Бархатов настороженно смотрел по сторонам. Природа спала в чуткой, весенней тишине. Вдруг в стороне, в чаще показались дымы костров. Большое, серое людское стадо расположилось в поредевшем лесу. Ружья составлены в козлы, стоят распряженные повозки, сани… Бархатову показалось — пушки.
«Маневры Красной армии… Авантюра Троцкого… Этого надо было ожидать. Развязка близка».
Бархатов стал вспоминать, чем и когда он погрешил против оппозиции… Троцкий?.. Отчего бы не служить Троцкому, как он служил Сталину?
Деревушка Конная Лахта, полтора десятка почерневших от времени маленьких приземистых изб, как-то сразу открылись на поляне за лесом. Вся улица и огороды за деревней были заставлены роечными и парными санями и извощичьими одиночками. Не то многолюдный зимний пикник, не то великосветская охота облавой. На выгоне, за избами, был сколочен из жидкого барочного леса большой барак, похожий на те балаганы, какие ставят для народных представлений на Маслянице. Свежие стружки розовым венком лежали на снегу. Позади барака, приподнятый домкратами, стучал машиною автомобиль. От колес шли к небольшой постройке приводные ремни. От постройки к балагану тянулись проволоки. Барак освещался электричеством. У входа в него, над широкою дверью, обитой войлоком, горела лампочка. Часовые в белых крестьянских дубленых полушубках, с винтовками у ноги, с ручными гранатами на поясе, неподвижно, по-старому, навытяжку, стояли по сторонам дверей.
Тройка с Бархатовым, Гашульским и Воровичем подъехала к бараку. Сопровождавшие их люди, соскочив, развязали ремни. Двери распахнулись на обе створки.
— Пожалуйте, господа.
Бархатова ослепил яркий свет электрических лампочек. В сарае от множества людей и от железных печей, стоявших вдоль стен, было жарко. Белый пар клубом вкатился снаружи в распахнутые двери.
Табачный дым сизой пеленой повис под потолком… Ошеломленный светом после туманных сумерек, оглушенный людским говором после лесной тишины, еще нетвердо стоявший от долгого неудобного сиденья со связанными руками и ногами, Бархатов сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Его сразу окружили. Он знал всех этих людей. Все ленинградцы, представители управления, науки, школы, трестов, кооперации, искусства…
Старый эстет и атеист Лучезарский, тот самый, кто над телом своего любимого сына, умершего от чахотки, театрально декламировал вместо Псалтыря стихи Блока и кто всегда считал, что все позволено, воскликнул, обращаясь к Бархатову:
— А, товарищ! И вы здесь?.. Вас только и не доставало. — Он засмеялся нервическим смехом. — Недурно. Всю администрацию забрали… Но скажите же, наконец, хоть вы нам. В чем тут дело? Ужели Троцкий?.. Никогда не поверю… Как он мог ухитриться?
Сзади него блеющим голосом верещал видный советский сановник:
— Товарищ комиссар! Укажите же нам, кем теперь быть. Сталинцами или троцкистами? Правоверными или аппаратчиками?.. Дело-то об собственной шкуре идет.
Сзади из толпы ворвался чей-то визжащий, перепуганный голос:
— Чем все это грозит?.. В Нарымский край?.. В концентрационный лагерь?.. К стенке?.. С братвой здешней не разговоришь… Ни бум-бум не понимают.
Бархатов молча развел руками.
— Дайте хоть отойти человеку, — сказал Гашульский. — А я вот вам что скажу. Мне думается, граждане, что нам надо просто стать господами… Ни сталинцами, ни троцкистами, а просто русскими… чиновниками… От слова «чин».
— Как?.. Что?.. Позвольте!.. Что он говорит? С ума спятил… Начальник милиции… Ясное дело, помешался… Впрочем, тут немудрено ума лишиться, — раздалось с разных сторон в толпе, плотнее окружившей вновь приехавших.
— Вы сейчас слыхали? — продолжал своим полицейским баритоном Гашульский. — Нам сказали, когда открыли двери в это узилище: «пожалуйте, господа»… Ну, и будем господами…
— Черт знает, что такое!.. Это какая-то провокация.
— Не слушайте его, товарищ.
— А может быть, переворот?.. Наш Термидор?
— Какой Термидор! Просто какая-нибудь чекистская насмешка.
Из толпы выдвинулись большие блестящие круглые очки и показалась растрепанная ассирийская борода на худом изможденном лице академика Бранденбурга. В выпуклых стеклах очков огнями играли отражения ламп.
— Позвольте-с! — картаво кричал он. — Он прав… Господа, он прав… Я, в сущности, всегда говорил, я всегда указывал, что наука аполитична. Ученому нет дела до власти. Ему все равно, коммунисты или кто хотите… Ученые служат науке. Академия создана для науки. Вне науки нет академии… А когда мы выходим из своих ученых кабинетов, мы становимся обычными людьми, мы идем, так сказать, за жизнью и нам все равно, кого славословить и величать. Разные Третьяковские и Ломоносовы воспевали какую-нибудь императрицу Екатерину, — запутался он в словах и забрызгал кругом слюнями… — Нам, советским академикам, досталось воспевать Владимира Ильича Ленина, а потом Сталина. Если надо, будем и Троцкого. Если прикажут, будем слагать дифирамбы и Государю, кто бы он ни был. Вопросы администрации не касаются науки… Наука прежде всего, повторяю, аполитична… А люди должны быть тактичны и своим тактом…