Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Люди молчали… Всем своим существом они ощутили и поняли, что это не большевистский митинг, не болтовня, но большое, ответственное дело, к которому сейчас придется приступить. Профессор продолжал, и голос его все крепчал, побеждая гул и вой доходившей снаружи снежной вьюги.
— Это есть идея великодержавной России, воздвигнутой на основах подлинно христианской, волевой и благородной государственности.
Он подчеркнул слово: — «благородной», и все почувствовали: не красной — хамской.
— Это есть идея: Богу служащей и потому священной Родины.
Владыка широко перекрестился. Сидевший рядом с ним услышал, как владыка прошептал:
— Святые, забытые слова.
Профессор продолжал:
— В этой идее, христианской и милосердной и в то же время государственной и грозной, высказаны наша цель, наше будущее, наше величие. Она отвергает раба и хама и утверждает брата и рыцаря. Она учит чтить божественное в человеке и потому требует для него духовного воспитания. Она дает человеку свободу для духа, для любви и для творчества, но не дает ему свободы для лжи, для ненависти и для злодейства. Она учит принимать право, закон и дисциплину доброю волею и требует, чтобы мы заслужили себе свободу духовным самообладанием. Она зовет к братству, но выражает братство не в равенстве, а в справедливости и в справедливом ранге. Она зовет к творческому труду, ограждая собственность, но самую собственность освещает как ответственную обязанность и как призыв к щедрости. Она утверждает брак как таинство и семью как школу любви, верности и повиновения. Она учит строить государство не на выгоде и произволении, а на уважении и доверии; не на честолюбии и заговоре, а на дисциплине и преданности Вождю за совесть. И потому она зовет нас воспитывать в себе монархические устои правосознания…
Когда профессор кончил речь и, поклонившись собранию, вышел из барака, в бараке настала жуткая, напряженная тишина. Дверь с минуту оставалась открытой. В морозной ночи видны были костры военного бивака на поляне. Все было бело кругом и ветер гнул сосны в лесу. Как под белой тюлевой занавесью в снегах была деревня.
Академик Карпинский подошел к Бархатову.
— Слышали?.. А?.. Какое знание психологии толпы! Как жаль, что академик Бехтерев скончался. Ведь все по Ардан-дю-Пику построено и слажено. Согнали, оглушили неожиданностью, поразили организацией полевого обеда, электричества, всего устройства… А вы поглядели бы сзади… Места устроены… надписи: «для дам», «для мужчин»… Какова предупредительность!.. В глаза бьет после наших-то массовок, где люди, как скот, толкутся. Покоряет… И вот этой-то покорной толпе, готовой воспринять какую угодно идею, в блестящей лекции преподносится идея — монархическая… И заметьте: ни слова о прошлом, никакой критики советского строя…
— Если не считать намек на «хамов».
— Это уж к слову пришлось. Уж очень это слово к нам прилипло. Ведь после этого, умело появись вождь, и будут готовы служить… безоговорочно…
Он хотел продолжать, но остановился, прислушиваясь. В звуки бури влилась томящая, зовущая, родная мелодия. Малиновым «Валдайским» звоном звенели, приближаясь, троечные звонки. У дверей, наружи, раздалась команда равняемого караула.
«Да, — подумал Бархатов, — именно так должен появиться вождь. Не в рычании и гудках капиталистически-демократического автомобиля, последнего слова рабочей индустрии, а в заливистом звоне русской тройки, этого Гоголевского образа крестьянской, земледельческой России. Как все это “у них” продумано!»
В отверстие дверей стала видна серая, занесенная снегом тройка. Из саней вышел человек. Раздался ответ на его приветствия караулу.
«Однако как рубят, по-старому, по-русскому», — подумал Бархатов и стал смотреть на входившего.
«Так вот он какой — Белая Свитка!»
Вошедший был высокого роста, в белой шубе, стянутой тонким ремнем. По воротнику и борту шуба была обшита соболем. На голове была серая папаха. Снег с него наскоро смахнули в дверях и он весь еще сверкал множеством мелких капелек, горевших алмазами. Казалось — радужное сияние шло от него. Разрумянившееся на морозе и ветру лицо горело.
— Какой он восхитный, — прошептала сзади Бархатова балерина Глюком. Она не говорила «отвратительный», но по-модному «отвратный», а вместо «восхитительный» сама придумала «восхитный». Она считала, что это умно и оригинально.
Бархатов задумался… Молнией пронеслись в его голове мысли. Быстрой кинематографической лентой развернулись образы виденных им за все эти годы последних народных кумиров.
Он вспомнил грязного Ленина, с небритой щетиной бороды и с вислыми монгольскими усами, дышащего смрадною вонью давно немытого и страдающего несварением желудка человека, — такого, каким появился он на площади у Финляндского вокзала, еще при Керенском, несомый на плечах рабочими. Грязновато одетый, в ватном пальто, в шарфе, с большими калошами на грязных ногах. Засунув кепку в карман… Да, его назвать «восхитительным» было трудно… Мразь… Слизь из отхожего места…
Он вспомнил Троцкого — в английском помятом френче и галифе, с обмотками на кривых жидовских ногах, с типичным горбоносым лицом, в пенсне… Непрезентабелен был и этот. Сходил своим криком за начальника. Гипнотизировал толпу злобною силою. Встало в его памяти и хорошо знакомое лицо Зиновьева, лохматого, ожиревшего актера из плохого местечкового театра.
То были вожаки… Вожаки шаек, способных громить и разрушать.
Сейчас перед ним стоял вождь… Своею чистою, опрятною, красивою одеждой, своею смелою поступью, осанкой он уже поразил толпу, а поразив ее, он ее победил заранее.
Вот он какой — «Белая Свитка», — призрак, висевший около года над всем Советским Союзом и воплотившийся теперь перед их собранием. Брат Русской Правды, вождь и быть может наместник еще иного, Верховного Вождя.
В этот миг Бархатов с необычайной ясностью почувствовал, что сопротивление бесполезно. Он осмотрел столпившихся вокруг него правителей Ленинграда и понял: сопротивляться не будут. Исполнят все, что будет приказано.
Белая Свитка снял папаху и подошел к владыке под благословение.
Потом отошел, стал перед серединой толпы, окинул ее смелым взглядом блестящих глаз, — на ресницах сверкали растаявшие снежинки, — и… приказал.
— Господа! Приказываю вам… как только вас отвезут в Санкт-Петербург…
Он назвал город точно, его старым, полным именем, четко выговаривая его. Каждым слогом, как гвоздем, он будто вколачивал в сердца слушателей большие, медные, Петровского стиля буквы этого священного имени. «Санкт-Петербург»… В этом коротком и тяжко упавшем в тишину слове, казалось, звучало: был и будет… Другому имени не быть… Санкт-Петербург — город Святого Петра. Камень Российской Империи.
— Приступить с полным усердием к исполнению ваших обязанностей… Нарушать устоявшегося быта я не буду. Я буду его выправлять по той линии, которая вам была только что перед моим прибытием указана. Каждый из вас останется на своем месте до тех пор, пока не будет признано, что он не может… не хочет… не умеет… понять требования Русской Национальной власти… Вам помогут… Вас, где надо, научат… В частности вас поддержит эмиграция, которая явится сюда не для того, чтобы вас гнать или вами командовать, но для того, чтобы вернуть вам русские навыки, вытравленные из вас годами владычества чуждой России власти…