Белла, чао!
Шрифт:
– Какая же я дура, – с раздражением прошептала Белла. – Что я наделала!
Она обнаружила, что бредет по Петровскому бульвару.
Белла опять остановилась, чтобы передохнуть, огляделась. Купола церквей, сияние отполированного мрамора, хрустальные переливы стекла, пыльные закоулки. Смешение старины и новодела, черного и белого, блеска и нищеты…
– Москва. Какой огромный, странноприимный дом… Москва, какой огромный, странноприимный дом. Москва, какой огромный… – точно заклинание повторила Белла одну и ту же фразу, когда-то написанную
А что она такое, эта Москва? Кстати, как ее изобразить, Москву, – в виде кого, в виде чего? Как-то это неправильно – лепить все время кремлевские башни и прочие символы.
И Белла вдруг представила женщину в легком, узорчатом платье, сидящую на троне… Только это не узоры на ткани, из которой сшито платье, а схема города. У женщины длинные, извивистые пряди волос – рассыпаны по плечам, ниспадают на высокую грудь и еще поверх платья. Но это не волосы, это реки разметались, пролегли по городу.
Женщина почему-то похожа на нее, на Беллу, – она тоже крепкая, ширококостная, не толстая, но – зримо плотная, с чуть темноватой, идеально гладкой кожей, под которой даже вены не видны. У женщины лицо Беллы – лишь черты резче, выразительней. Она, эта женщина, и страшнее, и красивей одновременно: грозно сведены брови, а губы чуть кривятся в нежной, обманчиво-ласковой усмешке… Сколько ей лет, этой женщине? Может, под тысячу, а может, она совсем юна…
Она великодушна и капризна. Злопамятна и милосердна. Равнодушна и жестока. Она любит роскошь – тяжелы браслеты на ее запястьях, массивны камни в ее ожерельях, лежащих на высокой груди. У нее перстни на каждом пальце, но сами пальцы – грубы и неухожены, с короткими ногтями поломойки…
Ее власть ненавидят и проклинают. К ней стремятся – ради ее благосклонной улыбки готовы на все. На нее молятся одни, сдувая с ее камней пылинки, пытаясь сохранить в первозданной неприкосновенности складки ее дивного платья… А другие – отрывают кусочки от подола драгоценного наряда.
Почему она добра к одним и жестока к другим? Почему способна и погубить, и помочь? Почему ласкает чужих детей, приникших к ее ногам, и безжалостно отталкивает своих?
Ее нельзя понять. Ее можно только любить. Ну, или ненавидеть – как вам угодно.
Она – это Москва. Надо вылепить из глины именно этот образ, и как можно скорее – пока еще свежо и ярко впечатление!
Наваждение было столь сильным, что Белла не сразу смогла справиться с ним и всерьез взмолилась, обращаясь к той женщине из своего подсознания:
«Пожалуйста-пожалуйста! Помоги мне еще раз! Ты подарила мне возлюбленного, а я так и не смогла принять твой дар. Я виновата, но я исправлюсь. Если ты вернешь мне Африкана, я буду с ним до самой смерти. Я его никогда не предам. Я буду любить только его (и тебя тоже, конечно!) – больше собственной жизни».
Раз – и наваждение вдруг исчезло…
Белла вздрогнула, открыла глаза. И обнаружила, что ноги сами несут ее к Чистым прудам.
Бульварное
В дверь позвонили.
«Блин, кого там еще принесло… – Африкан дернулся, оторвал взгляд от монитора, потер глаза. – Валеев, что ли, опять? Вот балабол, опять, поди, сплетничать приперся!..»
Мужчина с трудом разогнулся, встал и засеменил в прихожую. На секунду глянул на себя в зеркало – зарос, опух, глаза красные от многочасового пребывания перед компьютером, уже не щетина, а борода на лице… Тьфу. Выкинуть их, зеркала эти, к едрене-фене!
Африкан щелкнул замком, распахнул дверь, как всегда из-за воинствующего своего пофигизма не потрудившись даже заглянуть в глазок.
И мысленно ахнул – на пороге стояла… Лара.
– Пустишь меня? – одними губами улыбнулась она. Тысячу лет Африкан не видел ее так близко, не слышал ее голоса…
– Ну, проходи… – неуклюже посторонился он.
– Ты все один живешь? – печально спросила женщина. Прошла, села в гостиной на диван, положила ногу на ногу, голову подперла рукой, облокотившись локтем об изголовье.
– Типа да.
– Господи, Африкан, ты же интеллигентный человек, интеллектуал… Мастер слова. Ты пишешь без единой ошибки. Почему же ты говоришь как люмпен из предместья, а? – засмеялась Лара.
– Слова лгут… Особенно те, которые звучат красиво, – он махнул рукой, сел напротив, в кресло. – Никогда не верил красивым словам. Потому что я их сам придумываю в большом количестве.
– У меня беда.
– Что такое? – нахмурился Африкан.
– У Бориса есть женщина. Я недавно узнала, случайно… Он и ей, и мне одни и те же подарки дарит, – улыбаясь криво, напевно произнесла Лара. – Безделушки от Тиффани.
– Он козел, твой Бо€рис, – рубанул Африкан. – Я тебе сразу сказал.
– А еще я узнала, что ты за мной следишь. Я Ритке Грейдер вчера пошла поплакаться, а она мне такое в ответ… Это ведь ты мне ту девчушку подослал, да? Беллу! Ритка мне во всем призналась. Говорит – нечего из-за Бориса слезы лить, возвращайся к Африкану, он тебя до сих пор любит.
У Африкана заныл желудок – так всегда бывало, когда он нервничал.
– Молчи, не говори ничего… – продолжила Лара. – Я ведь почему тебя бросила, почему от тебя ушла? Потому что ты мне казался… ты мне казался животным. Да, да, при всем твоем уме, способностях, таланте… А Борис – таким тонким, изящным, интересным!
Африкан с треском почесал щетину на подбородке. Желудок у него заныл еще сильнее.
– …Но только ты был по-настоящему верен мне. Предан. Только ты способен любить. Ты, а не Борис…
– А я тебе сразу сказал, что он козел! – опять взорвался Африкан.
– Пожалуйста, не надо…
– Почему? Почему все так боятся правды? – заорал Африкан. – Твой Борис козел, и это правда! И никак иначе про него не скажешь, про твоего Бориса! Это единственно верные слова! Других нет, и нечего разыгрывать из себя барышню…