Беллона
Шрифт:
Однажды солдат ударил меня плетью: я выронила из рук кирпич. Строили новый барак, и нас, женщин, гоняли перекладывать кирпичи из грузовиков поближе к стройке. Я выронила кирпич, и он разбился. Солдат подошел и ударил меня плетью наотмашь. Я упала на землю и закрыла живот руками. Он сейчас ударит сапогом мне в живот!
– Лучше застрели сразу, не бей!
Кто это крикнул? Я сама? Или кто-то из женщин? Я не знала. Солдат стал бить меня плетью. Он бил меня по голове, по груди, по спине, по животу. Я закрывалась руками, но все равно рубцы вспухали, и текла кровь.
Женщины боялись ко мне прикоснуться. Они, никто, не подали мне руки. Я ползла и ползла, и старалась смотреть прямо перед собой, не потерять из виду свой приземистый барак. Туда мне нужно доползти. Встать я уже не могу. А доползу все равно.
На миг подумалось: солдат с вышки видит меня, у него будет развлечение, он может искать меня дулом, живую мишень, и, найдя, выстрелить. Это охота.
– Что встали! Работать!
– крикнул за моей спиной жесткий каменный голос.
Женщины зашевелились. В барак я ползла, как по пустыне.
Агарь и Измаил в пустыне, вдруг вспомнила я картинку из старой Библии в кожаном переплете, лежащей у папы на письменном столе. Тяжко, жара, песок, камни, скалы, ни капли воды, ни ручья, ни колодца, хочется пить, так сильно, страшно хочется пить. Молоденькая девушка, с ребенком на руках, сидит на палящем солнце, среди камней. Она очень хочет пить. Она знает, что сейчас умрет, и ей так не хочется умирать! Она так не верит в это! Она смотрит в лицо своего мальчика. Черненького, кудрявого мальчика. Он открывает ротик. Он ищет сладкую влагу. Ее грудь. Каждый ищет влагу. Влага - жизнь. Мать - питье. Мать - еда. Мой мальчик, ты же мальчик там, у меня внутри! Я знаю это! Как мне выжить, как спастись, чтобы ты родился?!
Когда я доползла до двери барака, дверь уже была открыта. Из черного проема вытянулись руки, много рук, и подхватили меня.
Я лежала, на лоб мне руки положили мокрую тряпку, еще одни руки поднесли мне ко рту пить. Пить! Спасибо! Агарь напилась и улыбнулась. Измаил у нее в животе радостно перевернулся.
Еще одни руки погладили меня по щекам. Далекий голос произнес:
– На сносях баба, скоро родит. Несчастная!
"Я все равно счастливая", - сказала я себе и Гюнтеру, и провалилась во тьму.
В то утро небо было ясное и чистое, и солнце залило золотым чистым светом лагерь, вышки, нас, серых голодных мышей. Каски солдат сверкали под солнцем нестерпимо. Огромный раскоп наполовину был полон серым и черным, вонючим пеплом. Мы все знали, что это за пепел, но молчали, ничего не говорили про него - ни друг другу, ни немцам. Каждый из нас завтра, а то и сегодня мог стать этим пеплом. И мы завидовали пеплу, потому что пепел не мог страдать, не мог плакать и не мог уже мучиться, как мы.
Нас подняли, как обычно, в шесть часов и погнали на перекличку. Мы выстроились вдоль колючей
Итальянка поигрывала в руке наганом. Наган метался, как черный зверек, увертливый черный котенок. Строй замер.
– Каждый пятый - шаг вперед!
Из строя вышли десять женщин и шестеро детей. Та, что стояла справа от меня, осуждающе глядела на меня. Та, что стояла слева, глядела потрясенно на мой живот, уже раздутый как арбуз.
Чьи-то руки сзади толкнули меня в спину. И я вывалилась перед строем, держа живот снизу обеими руками, будто бы он падал на землю и мог расколоться.
Я была одной из бесконечной череды пятых.
– К проволоке!
– крикнула итальянка.
Десять женщин и шесть детей покорно побрели к колючей проволоке. Солнце слепило глаза. Женщины заслонялись от солнца руками. Сейчас они перестанут видеть, слышать, дышать.
Дети молчали. Они все понимали. Лишь одна девочка заплакала громко, в голос.
И я с ужасом увидела: это Лиза.
Рыжий Никита схватил Мишу за руку. Миша весь дрожал. Он не отрывал глаз от Лизы. Лиза рыдала. Она ослепла от слез. Я подошла к ней и взяла ее за руку.
– Не реви, - строго сказала я.
– Не реви! Пусть они не видят наших слез!
Другую руку я положила себе на живот. Плод изо всех сил толкался там. Живот шевелился. Я сказала моему мальчику:
– И ты не бесись. Не надо! Бестолково все. Сейчас все кончится. Все!
Белобрысая итальянка сжала пистолет в руке. Глядела на нас: на меня и на Лизу. Я, цепляя ногами землю, залитую солнцем, подошла к ней.
– Ну что же ты, - сказала я тихо.
– Стреляй. Мне сначала в голову выстрели, а потом в живот. Его - убей.
Солнце бешено прыгало во льду ее глаз.
– Его отец немец, - сказала я неслышно и надавила ладонью себе на живот.
Итальянка побелела. Прикусила губу. Строй молчал. Было слышно, как далеко в небе гудит самолетный мотор. Лиза перестала плакать. Ветер шевелил Лизины волосенки, мои кудри, белые пряди итальянки. Она вскинула наган. Прицелилась в Лизу. Дуло нагана касалось Лизиного лба. Лиза прижалась ко мне. Щекой к моему животу.
Мы стояли, обнявшись. Лицо итальянки сморщилось. Она подняла руку с наганом выше. Нашла дулом мою грудь. Я видела, она силится выстрелить. Она хотела. Она старалась.
– Не могу, - выдавили змеиные, тонкие губы. Их поцеловал горячий ветер.
Итальянка вздернула голову вверх. Мне казалось, она глядит на солнце. Она заорала высоко, визгливо, на весь лагерь, на все небо:
– Не могу!
Эхо ответило ей из ближнего леса. Труба дымилась, выпускала черный жирный дым. Печь работала, производила страшный пепел. Рука итальянки, сжимавшая оружие, дрожала. Она повела головой вбок. Ветер засунул белую прядь ей в рот. Она выплюнула ее и проорала: