Белое и красное
Шрифт:
— Католик…
Чарнацкий отпрянул от окна. Радостный крик юного представителя православия донесся до него уже в комнате.
«Ирина не могла видеть меня. Не хватало, чтобы она подумала, будто я подсматриваю за ней. Несносный мальчишка», — огорчился Чарнацкий.
У Кулинского ночью опять случился приступ астмы. Он пытался успокоить себя, что этот тополиный пух, вызывавший у него приступы удушья, скоро перестанет летать по городу.
— Ты только подумай, кругом тайга, могучие, красивые деревья, которые одним
Потом адвокат рассказал Чарнацкому о самых богатых семьях Иркутска, об огромных состояниях, сколоченных на сибирском золоте, на торговле между Россией и Китаем. О скандальных историях в среде иркутской знати.
— Увы, среди них у меня нет клиентов. Если б я не был поляком… — Адвокат махнул рукой и переменил тему. — К сожалению, пока я не могу взять тебя на должность секретаря, вопрос несколько осложняется. Тобешинский не отказывается от своего обещания, но считает, что в настоящий момент вопрос об организации польских школ важнее, нежели Суд чести.
— Найду я себе какое-нибудь занятие… А если нет, поеду дальше.
— Тобешинский сказал, что в течение месяца вопрос решится. Ты мне писал, что в свободное время собирал материал о ссыльных поляках в Якутии, как я тебе советовал…
— Кое-что удалось собрать.
— Ты только не спеши, Ян, не спеши. Мне кажется, наш председатель боится, как бы и остальные министры Комитета, так мы именуем себя, не потребовали себе, как и я, секретарей. И знаешь, что я придумал? Предложил председателю, чтобы Комитет оплачивал исследования по истории поляков в Сибири и поручил бы эту работу тебе.
— Да разве я справлюсь? — Ян с недоверием посмотрел на Кулинского, решив, что тот шутит.
Когда-то он всерьез мечтал заняться историей, а теперь боится, справится ли с таким делом.
— Не спеши, Ян. Пока ты будешь переписывать отдельные документы. О восстании польских ссыльных и кое-что из нового. В этом всеобщем хаосе, когда разрешается публиковать даже фамилии агентов охранки, можно добраться до многих материалов. Ты будешь снимать копии, а кто-то другой потом, когда все уляжется, настанет время, обработает их…
«А почему бы и нет? — подумал Чарнацкий. — Адвокат хочет вернуться на родину не только с деньгами, но и с историей польского мученичества. Это дальновидно…»
— Согласен.
— А в Суде чести опять полно работы. Едва удалось уладить дело поручика Бозетовского и этого инженера, как новый скандал. Поручик Эллерт исчез из Иркутска, задолжав довольно солидную сумму подполковнику Свенцкому. А у подполковника дочери на выданье.
«Какой-то Эллерт работал, кажется, у Шнарева?» — никак не мог вспомнить Чарнацкий.
На стене висело два орла одинаковой величины. И оба свеженарисованные, поскольку краска еще не успела высохнуть. Белый орел с короной. Черный орел, двуглавый — герб Временного правительства, и от орла,
— Что?.. — Адвокат заметил, как внимательно Чарнацкий разглядывал орлов. — Висят рядом, но каждый сам по себе. Так и должно быть!
Зал в гостинице «Модерн» заполнялся медленно. Предполагалось, что на встречу представителей Комитета общественных организаций с польской колонией Иркутска придет человек двести. Адвокат стоял с Чарнацким возле входа и представлял его знакомым: «Прямо из якутской ссылки». Но чаще говорил: «Патриот, узник, ссыльный, мы тут его опекаем…» Произносилось это таким тоном, словно Чарнацкий был невесть каким козырем в его руках.
Сам же Чарнацкий чувствовал себя весьма неловко, не знал, куда деваться от высокопарных слов адвоката, а тут еще загорелое лицо — он успел загореть на Лене и добавил здесь, в Иркутске, частенько сиживая на лавочке с Таней, а иногда и с Ольгой, — что никак не подтверждало заявлений адвоката.
— О, наш уважаемый председатель! Приветствую! Как ваше здоровье?
Адвокат многословно, фамильярно-угодливо поздоровался с Тобешинским и, переполненный восторгом, забыл представить ему своего подопечного.
— Со здоровьем все в порядке. Только вот иногда желчь разливается от нахальства соотечественников. Не далее как вчера майор Повозный позвонил с просьбой предоставить его приемному сыну работу у нас в Комитете. Они думают, что старик Тобешинский — дойная корова. Ты лучше настоящим делом займись, если молодой да сильный, а на благотворительные денежки не рассчитывай…
Чарнацкий, как только адвокат представил его председателю, назвав, слава богу, только фамилию, постарался отойти в сторонку, поближе к зеленому занавесу.
— Оба что твои пончики в масле… — донеслось до него.
Рядом стояла группа молодых людей и громко, не смущаясь, вела разговор, с иронией поглядывая на адвоката и председателя. Оба представителя Комитета — гладенькие, румяные, преисполненные достоинства — как нельзя убедительнее подтверждали эти слова.
— Пончики, плавающие в русском масле, следует добавить. А теперь этим пончикам русское масло уже разонравилось, подавай им польское маслице!
О поляках, которые по разным причинам осели в Петербурге, Москве, Киеве и даже в Иркутске, кто-то написал, что у них польское, русское, спекуляции, амбиции — все смешалось в один клубок и трудно разобрать, где кончается Россия и начинается Польша. А теперь, когда Временное правительство все с большим трудом держит в руках бразды правления и все выше поднимает голову рабоче-крестьянская, солдатская Россия, многие вдруг совершенно неожиданно начали ощущать себя поляками.
Молодые люди — видимо, это о них с таким раздражением высказался адвокат во время первого визита Чарнацкого — не без основания выдавали, и, похоже, точные, характеристики. Но разве это не оскорбительно для адвоката?