Белое проклятие
Шрифт:
— Вот здесь, — нерешительно вспоминает Баттал, — или здесь… нет, вот здесь, здесь, дядя Максим!
Фары вездехода, факелы — на первую часть лавинного выноса. Наверху уже стоят Гвоздь и Рома, они принимают от ребят лавинные зонды и лопаты. Я намечаю участок, который мы будем зондировать в первую очередь. Вместе со спасателями Хуссейна нас человек десять, остальные мешают.
— Всем отойти на двадцать метров!
Мы работаем в шаге друг от друга, зонды плавно входят в лавинный снег. Пока что он еще не отвердел, возьмешь в кулак — как вата, бетонно-твердым снег станет через час-другой, в результате спекания. Если Баттал не ошибся, нужно прозондировать примерно сто квадратных метров. Шаг — другой — третий — десятый — двадцатый… Мы зондируем в линию, метод испытанный, только секунды бегут слишком быстро, медленно время тянется для того, кто в лавине, если он не потерял сознание. Очень мешают, сбивают с толку обломки, всякие посторонние предметы: когда в них втыкается зонд, не всегда с ходу можно разобраться, что это такое, и мы теряем драгоценное время на проверку.
— Быстрее, быстрее, — шепчет Надя.
Я еще никогда не видел ее такой взволнованной, ее лицо белее снега. Но быстрее нельзя, зонд должен только нащупать тело Хаджи, а не проткнуть его, как копье.
— Есть!
Осман вытаскивает зонд, на его наконечнике — клок материи. Теперь уже быстро снимаем пласты снега лопатами. Показался валенок… вторая нога в носке… пальтишко… Хаджи лежит на спине, рот его забит снегом, глаза открыты. Почему-то у попавших в лавину глаза почти всегда открыты.
Мы сделали свое дело, очередь за Надей. Она раскрывает саквояж, становится на колени, пальцами очищает от снега рот Хаджи, нос и уши. Быстро — подкожное впрыскивание камфоры. Теперь искусственное дыхание: раз-два, раз-два, раз-два… Надя работает, как автомат: раз-два, раз-два…
Из горла малыша вырывается хрип.
— Чай! — бросает Надя, начиная массаж. — Одеяло!
— Живой, бабушка Аминат, живой! — кричит Гвоздь.
Несколько капель горячего чая из крышки термоса — и в глазах Хаджи появляется осмысленное выражение. Значит, сосудики заработали по-настоящему, через пару дней мальчишка будет бегать и прыгать.
— Носилки! — командует Надя, укрывая Хаджи одеялом. — В тепло, быстро!
Теперь можно оглянуться.
— Максим!
Мы с Васей прыгаем вниз и бежим к дому, Мурат и Олег спускают нам на руки неестественно согнутое тело дедушки Измаила. У него продавлена грудная клетка, он мертв. Бабушка Аминат становится перед ним на колени, мы молча стоим, сняв шапки, а вокруг уже столпотворение, отовсюду сбежались теперь уже бывшие жильцы дома № 23. Сейчас, в эту минуту, люди видны как под рентгеном: одни, забыв обо всем, окружают бабушку Аминат и разделяют ее скорбь, а другие рвутся в дом, рыдают о своем пострадавшем имуществе. Их вопли режут мне уши. «Только малая печаль говорит, большая безмолвна», — вспоминаю я и с ненавистью смотрю на них.
— Почему стоите без дела? — набрасывается на нас Джамалов, заместитель Гулиева. — Дом упадет, вещи пропадут!
Ради твоего барахла я своими ребятами рисковать не стану, держи карман шире.
— Пашел вон! — шипящим шепотом говорит Мурат, да так, что Джамалов отшатывается. — Нэ видишь — смэрть?
У Мурата на глазах слезы, дедушка Измаил — его родной дядя. Он поднимает бабушку Аминат, берет на руки плачущего Баттала.
— Будете жить у меня. Поехали, Максим.
Только сейчас я замечаю, что идет снег.
В стремлении отстаивать свою правоту человек может зайти далеко — особенно если он фанатик или глупец. Я не отношу себя ни к тем, ни к другим, но и мое самолюбие страдало, когда подавляющим большинством голосов Кушкол обвинил меня в несостоятельности. Бывает, что человеку легче перенести удар по физиономии, чем презрение, потому что на удар можно ответить ударом, а чем смыть презрительный взгляд?
Теперь все знают, что я прав, но ни гордости, ни удовлетворения я от этого не испытываю, как, наверное, не испытывала этих чувств Кассандра, когда горела Троя. Никакой я не ясновидец, я просто знаю и вижу больше, чем другие, и это объясняется не особыми качествами моего мозга или органов чувств, а познаниями, вбитыми в мою голову.
Не скрою: я испытал бы гордость и удовлетворение, не будь они оплачены столь высокой ценой. Если бы воздушная волна третьей лавина погубила один только лес и обессилела, я бы кое-что себе позволил. Может, дружески похлопал бы дедушку Хаджи по плечу, а Мурату посоветовал бы обратиться к столь им уважаемой Анне Федоровне за парочкой уроков.
Мы сидим в кабинете Мурата — сам хозяин, начальник артиллерийской команды Сорокин, председатель поселкового Совета Махтиев, директора всех гостиниц и турбаз, сержант Абдул, Измаилов, Хуссейн и я. Мы — члены штаба, наделенного чрезвычайными полномочиями, об этом только что сообщил Мурат. Райком назначил и «представителя ставки», но он не может к нам прорваться: между Караколом и Кушколом сошли четыре лавины, шоссе завалено, поврежден мост. Телефонная связь с райцентром прервана, обращаться и получать ЦУ будем по радио.
Пока Мурат сообщает эти подробности, я смотрю в окно. Бюро погоды, с утра обещавшее ясную солнечную погоду без осадков, час назад пролепетало какую-то чушь по поводу неожиданного столкновения циклона с антициклоном, пытаясь наукообразно оправдать свою бездарность. Снегопад достаточно мощный, Лева радирует, что с каждым часом наши лавины жиреют на два с половиной сантиметра.
Директора жалуются на недостаток электроэнергии («Можете себе представить, пылесосы плохо работают!»), на отсутствие свежих газет и кинофильмов, на разъяренных туристов и друг на друга, и я вспоминаю мамин рассказ о соседке по квартире, которая в войну ужасно боялась, что от бомбежки может пострадать ее фарфоровый сервиз. Мне так хочется встать и гаркнуть: «Прекратите болтовню!», что я до боли сжимаю челюсти и по тургеневскому методу десять раз провожу языком во рту. Представляю, какой они поднимут крик, когда услышат о моем «непременнейшем условии»! Кушкол превратился в ловушку, а Гулиев кудахчет, что путевки у каждого седьмого туриста просрочены… бухгалтер стонет… финансовый план… все директора хором подвывают — концерт! Им в голову не приходит, что они трясутся над фарфоровым сервизом, что на Кушкол могут обрушиться такие лавины, каких он отродясь не видывал!
Мурат сидит с отсутствующим видом, мне кажется, что он ничего не слышит и думает не столько о том, что может произойти, сколько о том, что уже произошло. Пора включаться, время дорого. Я прошу слова, подхожу к висящей на стене крупномасштабной карте Кушкола и докладываю свои соображения. Я просто и недвусмысленно говорю, что положение угрожающее и дискутировать по поводу финансовых планов — значит отбивать хлеб у ослов (бурные протесты директоров, Мурат молчит). Вместо того чтобы хныкать и сотрясать воздух смехотворными жалобами, следует подумать, пока есть время, о действительно важных вещах: о сухом пайке для туристов, о дровах для костров, на которых можно разогреть пищу в случае прекращения подачи электроэнергии и, самое главное, о том, как будем бороться с лавинами — активно или пассивно.
И я предлагаю на рассмотрение штаба два варианта.
Вариант первый: начать профилактический обстрел лавин. Преимущества варианта: лавины не успеют получить дополнительных боеприпасов от нового снегопада. Недостаток: от сотрясения склонов может произойти одновременно массовый сход лавин.
Вариант второй: пассивно ждать. Преимущества: значительно больше шансов на то, что сойдут не все, а лишь отдельные лавины, и не одновременно, а поочередно. Недостаток: если это произойдет не сегодня, а, скажем, завтра или послезавтра, лавины обретут несравненно большую мощность.