Белокурая бестия
Шрифт:
Вечером было гулянье. Жгли фейерверк. У бургомистра был званый ужин с духовым оркестром. Шварцбуржцы попроще наливались пивом в пивных и орали песни, от которых на километры смердело эсэсовско-нацистской мерзостью.
АПРЕЛЬ, 9. Толковали с профессором насчет вчерашних торжеств в Шварцбурге. Он вздохнул:
— Существует реальная опасность, что бывшие нацисты займут большинство руководящих постов в республике.
Я сказала:
— Ошибаетесь, господин профессор. Этой опасности уже не существует.
Он фыркнул:
— Неоправданный оптимизм, фрау Бах|
— Скорее оправданный пессимизм, — возразила я. — Опасность существовала в сорок шестом году. Сейчас она уже превратилась в действительность…
Веселый у нас получился разговор.
АПРЕЛЬ, 30. Сегодня старшие воспитанники проводили последнюю, генеральную репетицию к первомайскому вечеру. Они стояли в два ряда: сзади мальчики, впереди девочки и пели «Болотные солдаты», когда вошел Хорстль. Не говоря ни слова, он пристроился к мальчикам и стал им подтягивать. Он чудовищно детонировал. Нужно было обладать железной выдержкой и горячим желанием не обидеть Хорстля, чтобы продолжать петь и не сбиться. Ребята выдержали это трудное испытание с честью. Они растут хорошими товарищами.
Кто знает, что будет с нашими мальчиками лет через пять-шесть. Ходят упорные слухи, что собираются вводить в нашей «мирной ФРГ» обязательную воинскую повинность. Забреют мальчиков в солдаты и пошлют под командованием нацистских генералов против их братьев из Германской Демократической Республики, против Чехословакии, Польши, Венгрии, Советского Союза. Горько и страшно думать об этом. Профессор — оптимист. Он считает, что до обязательной воинской повинности дело не дойдет. Он видит нечто успокаивающее в том, что Аденауэр не смеет, хотя и очень хотел бы, запретить КПГ. Боюсь, что пройдет совсем немного времени, и Аденауэр при любезном содействии наших милых социалистов посмеет. Тогда у него будут развязаны руки для любой подлости.
МАЙ, 1. Сегодня Хорстль весь день преследовал меня по пятам. Перед самым обедом я зашла в столовую, убежденная, что он разыщет меня и здесь. Так оно и случилось.
По случаю праздника каждому воспитаннику предполагалось раздать после обеда по две конфеты
— Вот хорошо, что ты пришел! — сказала я Хорстлю. — Сбегай на кухню. Фрау Матильда даст тебе вазу с конфетами, а ты принеси их сюда. Понятно?
— Та, онятно, — ответил он, довольный таким ответственным поручением.
Вскоре он вернулся, торжественно держа перед собой на вытянутых руках вазу, полную конфет. Я не стала их пересчитывать. Я была уверена, что он не злоупотребил моим доверием, и в награду за труды подарила ему конфетку.
Вместо того, чтобы сразу ее съесть, он побежал к своим товарищам по группе и привел их в столовую, чтобы я и им дала конфет. Но порядок есть порядок. Звонка на обед еще не было, и я их выгнала из столовой. Последним покинул столовую Хорстль. Перед тем, как уйти, он подошел к своему месту за столом и оставил возле прибора конфету, которую я ему дала.
Прозвенел звонок на обед. Ребята пришли, расселись, пообедали, потом выстроились в очередь, и я каждому из них вручила по две конфеты. Получил свои две конфеты и Хорстль. Но так как одну он уже получил раньше, то он взял со стола ту, прежнюю, а одну из полученных на общем основании вернул мне. Он не считал себя вправе получить больше любого из его друзей.
Лучшего первомайского подарка для нас с профессором милый Хорстль не мог придумать.
Назовите меня сентиментальной, но я его расцеловала в обе щеки.
А настаивать на том, чтобы он все-таки взял третью конфету, я не стала. Пусть будет так, как решил этот маленький человечек. Его решение стоило ему душевного напряжения, и это было решение, достойное настоящего человека и доброго товарища.
Завтра утром приезжает наконец из Берлина доктор Бауман, врач-дефектолог, друг нашего профессора. Он погостит у нас и заодно займется дикцией Хорстля.
МАЙ, 2. Случилось ужасное, непоправимое.
В одиннадцатом часу утра в ворота въехала зашарпанная трехколесная машина. Из нее вылез господин лет сорока пяти, невысокий, плотный, широкий в плечах, с круглым улыбающимся лицом чисто выбритого деда-мороза. На нем был потертый костюм, желтые краги. Его круглую некрупную голову украшала зеленая тирольская шляпа с павлиньим перышком.
Признаться, он не очень походил на старого врача-ученого.
— Доктор Бауман? — спросила я несколько удивленно. — А мы вас ждали с двенадцатичасовым поездом.
— С вашего позволения, сударыня, не имею чести знать вашего имени — Дидерих Скунс, если это имя вам что-нибудь говорит, — отвечал незнакомец со сладчайшей улыбочкой.
— Дидерих Скунс?! — Я почувствовала, что у меня вот-вот подкосятся ноги. — Насколько мне известно, Дидерих Скунс погиб весной сорок пятого года.
— А насколько мне известно, я жив-здоров, с честью прошел святой обряд денацификации и прибыл сюда, чтобы немедленно снова вступить во владение своей законной собственностью…
Я не в силах была проговорить ни слова. У меня отнялся язык.
— …и попросить вас, — продолжал Скунс, и вдруг голос его взвился до фальцета, — и попросить вас и всю вашу шайку немедленно освободить мое имение от вашего вонючего присутствия!..
Из сада уже мчался проклятый Курт. Лицо его выражало неземное блаженство.
— Господин Скунс! — кричал он на ходу. — Господин Скунс!.. Какое счастье!.. Если бы вы знали, что тут без вас было!.. Но я никогда не верил, что вы погибли!.. Я молил пресвятую матерь, чтобы она вас вернула сюда живым и здоровым!..
— А, Курт? — довольно холодно отозвался Скунс. — Не мешайте. Мы с вами потолкуем попозже.
— Слушаюсь, господин Скунс… Какое счастье! Боже мой, какое счастье!..
На этом записи фрау Бах прекращаются.
Теперь и ей и профессору Каллеману было не до ведения дневников. Три дня ушло на бесполезные хлопоты в Мюнхене и Бонне. Потом две с лишним недели — на то, чтобы вернуть родителям тех воспитанников, у которых были родители, и кое-как рассовать по другим приютам тех, кто были круглыми сиротами. Многих пришлось переправить в ГДР.