Шрифт:
Глава первая
Отзвонили позднюю обедню, и тотчас же заскрипели ворота — отовсюду на улицу выехали празднично разукрашенные сани. Косматых от холода лошаденок разубрали словно на свадьбу — позолоченные дуги пестрели атласными лентами и цветами из яркой бумаги. Золотом сверкали медные бляшки праздничной упряжи. Не зря так залихватски сидели парни на облучке саней — наступал день смотра женихов.
«Кто в езде боек, тот и на работу спорок», — повторялась приуроченная к этому дню поговорка.
Каждый парень старался с удальским присвистом промчаться по обочине дороги мимо сверстников, чтобы выбраться в голову «поезда». Но недолго тешился парень удалью, вскоре впереди него мельтешила позолоченная дуга других саней, и раздавался радостный, во всю глотку, выкрик:
— А вот и утерли нос Федюшке Мошевску!
Обычно в санях сидело по две, по три девушки, обычай позволял ездить парами лишь молодоженам. Но все односельчане знали, какая из девушек, сидевших в санях, была ямщику милее других.
Едва разукрашенные сани одни за другими выехали на дорогу, к тракту начали сбегаться сельчане. Кому по возрасту не полагалось кататься, тот шел любоваться удальством сынка, внука или вообще порадоваться долгожданному праздничку.
Но не всем этот праздник был на радость.
Среди оживленной толпы то там, то тут жались друг к другу небогато одетые девушки. Не от холода дрожали их губы. Глядя на смеющихся сверстниц, кто из них не думал: «Весело Веруньке сидеть в санях Ружникова. А я чем ее хуже?» Кого из парней не тянуло лихо промчаться мимо земляков? Но не у каждого в хозяйстве была лошадь! Словно в чем-то виноватые, старались они не встречаться взглядом с затуманенным грустью девичьим лицом. Молчаливо затаенное горе этой молодежи не замечали те, кто шумно радовался веселью катающихся.
— Ай да разудалый праздничек! — выкрикивали старики, глядя на дорогу, по которой, гремя колокольцами, блестя позолотой и многоцветным убранством, лихо мчались сани с молодежью. — Вот денечек пригожий… Гляньте-ко, крещеные, на Федюшку Мошевска. Э-эх, как форсит парень! В отцовский корень пошел. Мошевы завсегда форсунами были!
Одни за другими катились сани вдоль старинного поморского тракта. Бойко бренчали сотни бубенцов, сливаясь с заливчатым звоном колокольцев, смешиваясь со свистом, выкриками, раскатами смеха.
Из полутемных сеней на высокое крыльцо большого дома вышел старик Мошев. Застегивая ворот добротной шубы, вслушался в праздничный гул.
— Ишь, как развеселился народ, — усмехнулся он и, помолчав, добавил чуть слышно: — Эх, бубенчики родимые… И меня когда-то потешили!
Уже давно серебрилась его голова, а незатейливое бренчание бубенцов и звон колокольцев были такими же радостными, как и десятки лет назад. «И все же словно по-иному проходят ныне праздники», — подумал он. Мошеву, как и другим старикам, казалось, что прежде радостнее жилось на свете. «Люди, что ль, иными стали?» — не раз говорил он старикам, и те охотно соглашались с ним: «Правильно — говоришь, Кузьма Степаныч, правильно. Ровно в наше времечко все полюбее было. А теперь не то…»
Сойдя с крыльца, Мошев оглядел свой ярко-голубой дом. с большими, высоко поднятыми от земли окнами, крытые железом и обшитый тесом. Дом не был двухэтажным, в каких полагалось жить богатым хозяевам. «Одни старики еще помнят, какие в старину у Мошевых были хоромы, — вздохнул помор. — Мошевы наниз пошли, а мошевский приказчик, ворюга Мытнев, вверх взлетел, в двухэтажной домине зажил, на тятенькином несчастье разбогател!»
Разглаживая широкую с сильной проседью бороду, Мошев неторопливо направился в сторону, где непрерывное треньканье бубенцов и гул голосов заглушались взрывами хохота.
Старик степенно вышел к тракту. Толпа привычно расступилась, пропуская Кузьму Степановича к самой дороге.
Радушно кивая землякам, Мошев бездумно вслушивался в гул выкриков, смеха и неумолчного звона. И вдруг показалось ему, что он вновь бравый парень… Вот он вскакивает в сани и с криком: «М-их, родимые!» вырывается из вереницы саней… До чего же любо мчаться вдоль обочины дороги, обгоняя разукрашенную цепь саней, гордясь одобрительным смехом односельчан и криками: «Ай да Кузьма! И-их, пострел… вот женишок завидный!» А он, молодой, статный, радуясь, что все любуются им, несется вперед, и некому его обогнать! Разве мошевский конь в обиду себя даст? Напрасно Пашка Ружников от злости почем зря дубасит свою лошадь…
Кто-то прокричал старику в ухо: «Кузьма Степанович, наше вам!» Мошев очнулся. Вокруг него гудела толпа, а по дороге мчались сани с молодежью. Он покосился на стоявшую чуть впереди старуху. «Ну и страшилищем стала Дарья, — подивился Мошев, — а девкой что за ягодка была… Любо вспомнить!»
Ни с кем не разговаривая и не глядя на катающихся, Дарья беспокойно высматривала кого-то в толпе.
— Веселится народ! — Мошев пригнулся к ее уху, стараясь перекричать шум голосов. — Помилуй бог, как веселится… Глянь-ко, Дарьюшка, как Федюптенька мой красуется! Веселится народ! Крепко веселится…
— Да, да, — понурилась Дарья и снова принялась всматриваться в лица тех, кто толпился по сторонам дороги.
Поддаваясь царящему вокруг праздничному оживлению, Мошев по-молодецки распахнул шубу. Блеснул яркой белизной ворот шелковой рубахи, заструился золотистый в лучах солнца парок вокруг его каракулевой шапки. Мошев был хозяином среднего достатка, но не хуже богачей одевал себя и своих детей.
— А что, Дарьюшка, — опять заговорил Мошев, наклоняясь к ней, — вот и дожили мы, что сыновьями любуемся! Отгуляли мы свое времечко… покатались и мы в молодости… А? Не слышу!
— Ты-то досыта накатался, Кузьма Степаныч, — болезненно поморщилась Дарья. — Я-то не очень…
Слова Мошева напомнили ей годы далекой молодости, когда, подпирая спиной стену, ей с завистью приходилось глядеть на радостное бахвальство богатого одногодка. До чего же трудно было в те праздничные дни сдерживать слезы, думая об одном и том же — почему богатым парням неохота посадить ее, ради праздника, в сани? Почему днем им зазорно бывать С нею, хотя вечером каждый из них норовил затащить ее в темный угол?