Беломорье
Шрифт:
— Ну, спаси тя хосподи за добрую весть… Феклушка! — визгливо крикнул старик, хотя она стояла тут же. — Проводи-ка Егорушку. Парень к нашим запорам не бог весть как привык.
Девушка шмыгнула за входную дверь и порывисто прижалась к Егорке, но тот грубо оттолкнул ее.
— За зря топчешься, — проговорил Егорка и, чтобы пояснить, что прежних отношений с ней не возобновит, добавил обидное для чести девушки слово.
Точно спасаясь от удара, Феклуша метнулась за дверь.
— Спасибо, что хоть концы валенок своих показал, — бормотал Егорка, торопливо шагая по улице, — а приедет Лександр Иваныч (припомнил парень один из приездов скупщика) — старче сам на крыльцо, ровно мальчишка,
Свернув с тракта, Егорка через узенький переулок вышел на улицу, по обеим сторонам которой тянулись избы поплоше. Свою лачугу парень увидел издали. Одна стенка прогнила сильнее других, изба привалилась набок, и навес крыши высовывался вперед, словно выглядывая из ряда других построек.
Хотя света в окнах не было, Егорка знал, что мать дома. Спасаясь от холода, проникавшего через щели прогнивших стен, она с наступлением темноты забиралась на теплую печь и до утра оставалась там. Передав матери наказ Мошева, Егорка зажег коптилку — трехлинейную лампу, на которой ради экономии керосина не было стекла, — и стал торопливо надевать обновку. От его движений огонек коптилки дрожал, и тень Егорки — громадная и нелепая — дико металась по стенам тесной избы.
— Да глянь же ты! — досадливо крикнул он, едва справляясь с дрожью в пальцах. — Видала ли ты когда такой наряд?!
Даже при тусклом свете чадящей коптилки золотом заблестели яркие изгибы атласного якоря, пришитого на груди синей фуфайки. Дарья опустила выцветшие глаза. В доме уже неделю не было свежего хлеба, они жили на куски, собираемые ею Христа ради у соседей, а у сына вдруг откуда-то нашлись деньги на такую обнову из тончайшей шерсти. Не смея попрекнуть Егорку, мать осторожно сказала:
— Опять парни раздерут твой наряд.
— Руки коротки, — лихо тряхнул головой Егорка и, не стесняясь матери, выругался. — Опричь Ваньки Федотовска разве у кого такая есть? У-ух же и озлятся хозяйски ребята, на меня глядючи… Теперь девки глаз с меня не спустят!
Старуха только вздохнула — Егорке ли тягаться с хозяйскими сынками? Пока мать бережно складывала свитер, Егорка повалился на тряпье, прикрывавшее кровать, и тотчас уснул. Дарья распустила на спящем ремень, стащила валенки и заботливо прикрыла его стареньким одеялом.
Не хватило у Егорки терпения дождаться святок, и уже на следующий день, отправляясь на вечору, парень надел обнову.
«Знай Цыгана, — торжествовал он, пробираясь сквозь метель к избе, куда собиралась молодежь, — и мы форсим не хуже Ваньки Федотовска!»
Едва Егорка, распахнув шире куртку, вошел в избу, как золотистый якорь на синем фоне шерстяного свитера был сразу замечен всеми. Многоголосый шум затих, и кто-то не удержался от выкрика:
— Цыган-то! Н-ну и Цыга-ан… Во, ребята, форсун!
Молодой Федотов даже побагровел от досады, увидев на
Егорке свитер, похожий на его собственный, носимый им лишь по большим праздникам.
Чтобы покрасоваться на виду, Егорка нарочно задержался около входа и стал расспрашивать восхищенно глядевшего на него подростка, о чем ему пишет отец из Питера.
И без того огневые глаза Егорки блестели. От волнения лицо его побледнело, губы сузились, и до того красив был Цыган, что Верунька, с которой он не разговаривал после катания, так и подалась к нему. Подруга негодующе зашептала ей что-то на ухо. Девушка потупилась, ревниво поглядывая на соседок, которые даже рты приоткрыли, любуясь парнем.
— Эй, Цыган! — крикнул Федотов, подмигивая друзьям. — Батя опять хочет наймовать тебя в лес… Только заранее говорю тебе, какой ты есть рибушник [1] ,
Выкрик был глуп, но федотовские приятели угодливо захохотали. Егорка понял, что хозяйские сынки будут раззадоривать на драку, чтобы опять, как это было недавно, разодрать его наряд в клочья. Злобно раздувая ноздри, Егорка отошел подальше от них в толпу бедняцких парней. «Понадежнее, — думал он, косясь на перешептывающуюся пятерку богачей, — на плохой конец, свои помогут». Войдя в круг небогатых сверстников, Егорка заметил, что они хмурятся, глядя на его обнову.
1
Рибушник — одетый в лохмотья («рибуши»).
— Не понять тебя, Егорка, — высказывая общую мысль, заговорил Федюнька Матросов. — Сам ты из покрутчины [2] не вылазишь, дома у тебя корки никогда не сыщешь, а форсишь, ровно ты родной брат Федотовым…
Егорка понял, что сейчас все парни на него злы. Он промолчал и только упрямо тряхнул лежавшей на лбу курчавой прядью.
— Где капиталы-то берешь? — выкрикнул вдруг на всю избу одногодок Егорки Поморов, судорожно подергивая головой. — Быдто я не бьюсь? Бьюсь в покрутчине, а и на сатиновую рубаху не сколочу целкового, так век свой в ситцевой щеголяю… Из каких же ты капиталов разоделся? — Его лицо искривилось от обиды. — Князь ли ты какой аль купец богатеющий? Откель деньги сколачиваешь?
2
Покрутчина — организуемая богатым хозяином артель из поморов, не имеющих своих рыболовных снастей. После промысла покрутчики делили улов но числу участников артели, хозяин же снасти получал до пяти паев.
На этот выкрик из угла, где толпились богачи, ответил Санька Ружников. Не удавалось ему подружиться с Верунькой, и в досаде решил он отомстить своему сопернику. Подбирая слова пообиднее, он неторопливо заговорил про мать Цыгана. Все знали, что в молодости она бродила по становищам Мурмана, жила там стряпухой и неизвестно от кого родила Егорку. Косясь на смеющихся, Егорка торопливо вышел в темные сени — один не полезешь на всех с кулаками.
На улице сквозь завывание ветра было слышно, как долго не стихал в избе хохот парней. Раздался скрип полозьев, и мимо Егорки, словно вынырнув из тьмы, пронеслась рослая лошадь, запряженная в легонькие сани. Егорка даже в зимней мгле узнал Александра Ивановича. В другое время он непременно побежал бы к богачу, чтобы подтвердить, что его наказ выполнен. Но сейчас Цыгану было не до скупщика.
Рано утром Дарья вышла на улицу, чтобы узнать время. У соседей через окна был виден багровый зев печи, — значит, пора топить. Вскоре по стенам Дарьиной избы забродили отблески огня. Пока топилась печь, Дарья не зажигала коптилку, — все хоть капля-другая не выгорит. Она уселась на лавку против печи и при свете полыхающего пламени начала вязать сеть для Мошева.
Егорка спал, а старуха думала, у кого бы достать под работу картофеля, хотя бы мороженого, или выпросить денег. Соленая треска, обычная еда поморской бедноты, была ненавистна Егорке. «Не поморского корня сынок», — вздыхала всякий раз Дарья, когда сын морщил нос от запаха этой рыбы. И, косясь на спящего, старуха перебирала в памяти — кто из хозяев сердобольнее других?