Беломорье
Шрифт:
Струя холода добралась до Двинского. Он досадливо обернулся и увидел стоящего в дверях парня.
— Ты что?
— К вам, Лександр Лександрыч.
— Первым делом — дверь прикрой. Вторым — садись и молчи, пока не кончу работу, — и, продолжая писать, Двинской пробормотал дружеским тоном: — Понимаешь, брат, расписался я сегодня вовсю. Кажется, давно такой стихии не было.
Гость послушно сел на табурет, прижимаясь спиной к натопленной печи. Тепло разморило Егорку — сказалась ходьба, — и через полчаса Двинскому долго пришлось трясти незваного гостя, пока тот с трудом резлепил веки.
С излишними подробностями, не утаивая ничего, рассказывал Егорка историю своей женитьбы. Двинской так внимательно рассматривал парня, точно тот был не человеком, а чем-то вроде занятной и редкостной зверюшки.
— Словом, пшик вышел, — нетерпеливо оборвал он говорливого парня.
— Чего? — не понял тот.
— Пшик. Думал капитал загрести, а вместо него только нахлебника нажил.
Уловив нотки издевки, Егорка растерялся и теперь не знал, что ответить Доке.
— Ничем не помогу в твоем просчете, — явно торопясь отделаться от посетителя, резко сказал Двинской и поднялся со стула. — Нет закона о норме приданого. Хочет отец — даст приданое, а захочет — и не даст. На Востоке, наоборот, девушек даже выкупают, вносят калым. Скажи спасибо, что тебе калыма не надо вносить за нее тестю… Одним словом, прогорела твоя — комбинация. Паутину-то сплел, а все-же чужим трудом тебе не зажить. Видать, самому придется работать!
Егорка опускал голову все ниже и ниже. Гибла смутная надежда, что всезнающий Дока поможет его беде… Сорвавшись с места, Егорка выбежал на улицу, выплевывая слова брани. Его тотчас же подхватил такой порыв ветра, что он машинально повернулся к нему спиной, втягивая голову в плечи.
Пережидая, пока ветер стихнет, Егорка стоял напротив окон музея. Ему было видно, как Двинской сел за стол и задумчиво стал набивать трубку. Вдруг лицо Двинского искривилось в гримасе, словно он увидел что-то омерзительное. Чуть повернув голову в сторону, Двинской, судя по движению губ, плюнул. «Обо мне думает, — прошептал Егорка, — и на меня, поди, плюет… Недаром сказал: «Паутину сплел, а все же чужим трудом тебе не зажить!» Не выбиться мне из покрутчины! Неужто и в самом деле не выбиться?»
Непреодолимый ужас перед нищетой сковал Егорку. Зубы застучали, как в лихорадке, а мороз ледяными иглами заколол все тело. Раздумывая, что же ему делать, Егорка побрел к Дуровым, где обычно в Посаде останавливался на ночлег.
Но на этот раз у Дуровых к нему отнеслись настороженно. Прежде радушно поили чаем, кормили и заботливо расспрашивали про житье-бытье. По множеству мелочей Егорка не без основания предполагал, что если посвататься за их дочь, пожалуй, не было бы отказа. Перебрался бы он из материнской хибары в дом тестя, а затем, после его смерти, сделался хозяином скудного хозяйства. В последний раз, когда Егорка был у Дуровых незадолго до своей неожиданной женитьбы, старуха не случайно посадила его рядом с дочерью.
Войдя в дом и остановившись у порога, Егорка трижды перекрестился, а затем шагнул к красному углу, первый протягивая руку хозяину, хозяйке и явно всполошившейся девушке. Здороваясь, хозяева не сказали ни слова. Это означало, что посещение его считается нежелательным. Начать разговор полагалось хозяевам, и поэтому Егорка молча сел на скамью.
Дочь тотчас набросила на голову платок, а на плечи поношенный полушубок и, не говоря ни слова, вышла из избы. «Так-с, — усмехнулся Егорка, — видно, не ко двору пришелся? Пожалуй, здесь не ночевать!» Словно читая его мысли, хозяйка проговорила нарочито язвительным тоном:
— По ошибке, Егорка, залетел к нам. Мошевской родне разве наши хоромы подходят? Иди-кось лучше к Савватею Николаичу. Узнает лавочник, что мошевский зятек у нас ночевал, прогневается на нас, а ведь мы ему люди подначальные… как смеем прогневить своего милостивца?
Эти слова были прямым отказом от дома. Вместо того, чтобы согреть самовар, хозяйка достала прялку, а хозяин шагнул к прилавку у противоположной степы, взял топорище и начал его обстругивать.
Егорке оставалось только уйти. Когда он, перешагнув порог, закрывал за собой двери, до слуха его донеслись слова хозяйки:
— Никола угодник, до чего люди пошли бесстыжи? Пихаются, куда их не зовут!
Егорка в растерянности остановился у крыльца, думая: «Куда же теперь податься?»
«Экой чести добился, как породнился с Мошевыми, — злобно подтрунивал он над собой, — из домов, как собаку, стали выгонять! Куда денусь-то?»
В Сумском Посаде жил дядя, брат матери. Но из-за позорного прошлого Дарьи старик неоднократно отрекался от этого родства, и у Егорки не хватило смелости отправиться к нему. Оставалось вновь отмахать двадцать пять с лишним верст.
Егорка изнывал от злости на всех: неудавшийся разговор с Двинским и неслыханное для поморов отношение хозяев к гостю, пришедшему на ночлег, словно зарядили парня свежими силами. Вскоре он выбежал за околицу, не обращая внимания на сильные порывы ветра, вновь заледенившие его разгоряченное лицо.
Между Сумским Посадом и селением, в котором проживал Егорка, — находилась деревня Вирма. В это не позднее еще время в избах повсюду светились окна. На плохой конец можно, было бы остановиться здесь у бездетной вдовки Анфисы, но Егорке, теперь женатому, остаться у нее на ночь — значило совершить непристойный поступок. За такой позор строптивый тесть распалился бы пуще прежнего. И Егорка решил добежать до дома. Когда из-за поворота дороги зачернела глыба Росстанного камня, Егорка почувствовал, что совсем выбился из сил. «Назад, что ли, вертаться?» — испуганно подумал он, чувствуя, что ноги у него наливаются свинцовой тяжестью. Нет, в этом не было смысла. Он находился на полпути от своего дома.
И он упрямо пошел вперед. Ноги тяжелели после каждого шага. Неудержимо тянуло лечь на снег, забыться, отдохнуть. Но из века в век, от дедов к внукам передавался проверенный столетиями опыт — не поддаваться этому роковому желанию. Лечь и отдохнуть — значит, наверняка погубить себя! Усталого тотчас охватят сон, и человек неминуемо замерзнет. Следя, чтобы не слипались веки, Егорка внушал себе: «Если лягу — не встану».
Наконец с правой стороны дороги показался покосившийся крест. Когда-то здесь был зарезан польский купец. «Значит, версту прошел», — лениво подумал Егорка, ловя себя на том, что начинает дремать. Он попытался запеть, упрямо выкрикивая одно четверостишие за другим. Но и это не помогло…
Очнулся он от ожога щеки и, приподняв голову, понял, что лежит у края дороги. Встать было очень трудно, но он все же встал и, пошатываясь, как пьяный, двинулся по дороге, не замечая, что пошел назад…
— Ты куда, Егорка?
Перед ним словно из-под земли вырос кто-то.
— Домой, — едва прошептал он, — дойду ли?
— Чудак, да ты к Посаду подался… Пьян, что ли?
Только сейчас Егорка понял, что перед ним Васька Бобров, с которым он не один год работал в лесу.
— В Посад ходил, а сейчас назад пробираюсь… Да притомился… Сил больше нет… С утра не ел.