Беломорье
Шрифт:
Сытная пища и сон придали парню силы, и только острая боль в ногах, чрезмерно натруженных за предыдущий день, напоминала, что вчера он прошел больше полусотни верст.
По своим следам, старательно опуская ногу носком вниз, парни выбрались на дорогу. Шли молча. Васька в бессчетный раз мысленно вел разговор с отцом. Егорка обдумывал предложение сверстника уйти на завод, зарабатывать там полтины, век гнуть спину перед мастером, да день-деньской смотреть, как ползет осклизшее от воды бревно в грохочущую раму. Другого хотел Егорка! Он покосился на Ваську, словно опасаясь, что тот узнает его заветные, самой матери не сказываемые, помыслы. Идти вместе пришлось недолго. Со стороны селения кто-то быстро шел им навстречу.
— Вроде
— Вроде как моя, — согласился Егорка, — и в обеих руках несет чего-то.
Действительно, это была Настюшка. Озабоченная, что муж не возвращается, она побежала к нему навстречу, захватив от крестной туес с молоком и теплой праздничной стряпни.
Васька завистливо посмотрел на позабывших о нем молодоженов и, не попрощавшись, быстро зашагал вперед.
К вечеру во всем селении только и было разговора, что о событий в семье Бобровых. В эти же часы медленно сгущавшихся сумерек Васька шагал к Сороке. Кроме вовремя сдернутого с гвоздя полушубка и шапки, у него ничего с собой не было.
Перед управляющим сорокским лесным заводом лежал лист толстой бумаги, на левом углу которого золотом блестел издавна знакомый ему штамп торгового дома братьев Беляевых. Главноуправляющий Агафелов предписывал немедленно добрать недостающее число рабочих «согласно устно данных инструкций». Это значило, что нанимать в рабочие следовало только местных жителей, а не пришлый люд. Таким путем хозяева хотели уберечь завод от «забастовщиков».
Набирать рабочих из числа местных жителей значило прежде всего вербовать их из Корелы. Но оттуда старики не отпускали сыновей, так как заводы пользовались там худой славой. Поневоле приходилось принимать на завод поморскую молодежь. И это сильно озадачивало управляющего. Четверть века прожил он в мире с богачами Поморья, распихал чуть не полдюжины своих дочерей за их сынков и либо прямо, либо косвенно состоял в родстве едва ли не с каждым семейством богатеев. Теперь приходилось принимать на завод бедняцкую поморскую молодежь, которая от рождения предназначалась в покруту этим богачам.
Управляющий снова взглянул на решительный росчерк Агафелова под словами, которыми заканчивалась бумага:
«В последний раз вынужден предупредить вас о личной ответственности за неоднократный срыв предписания и предупреждаю о могущих произойти для вас нежелательных последствиях».
«Видать, на свою беду расхвалил я хозяину мальчишку, — в который раз вздыхал старик. — Подумать только, вот этими руками драл Агафелова за уши, а теперь он, тою и гляди, меня с места сгонит!»
Действительно, судьба Агафелова была необычной Родом с Северной Двины, он подростком, лет двадцать назад, поступил рассыльным к управляющему сорокским заводом Тот как-то расхвалил смышленого паренька заводчику Беляеву, начавшему свою карьеру приказчиком и заканчивавшему жизнь миллионером. У Беляева было трое сыновей, самим отцом прозванных дурнями. Не на кого было оставить громадное состояние! И он взял подростка к себе в Петербург, отправил его в коммерческое училище, а затем послал в Лондон изучать лесное дело. Прошло несколько лет, и у совсем одряхлевшего Беляева оказался энергичный управляющий. Агафелов женился на дочери волжского миллионера, взяв в приданое большой пароход и несколько предприятий тестя.
После смерти Беляева Агафелов сделался главноуправляющим фирмы «Беляев с сыновьями». Получать жалованье стало для него унизительным, и он предложил братьям Беляевым произвести реконструкцию их заводов, а разницу увеличенного дохода делить пополам — половину суммы им, а половину — себе.
«Не сам ли я на свою беду расхвалил мальчугана хозяину? — сокрушался старик управляющий. — Теперь, того и гляди, даст он мне пинка, и вылечу я под забор…»
Вдруг раздался осторожный стук, дверь приоткрылась,
— Можно к вам?
Подталкивая друг друга, с шапками в руках в контору вошло несколько оробелых парней. Среди них был и Васька Бобров. Стыдясь полученного «родительского благословения» — огромною синяка под глазом, он старательно прятался за стоящих впереди товарищей.
Разговор был недолгий. Всех парней управляющий принял на работу.
На следующий день на завод пришли два наиболее почитаемых в волости богатея и посоветовали управляющему вернуть парней в село. На этот раз старик отказал — не хотелось ему кончать дни под забором.
Убедившись, что напуганного предписанием старика к рукам не прибрать, хозяева обратились к заводскому начальству пониже. С теми договориться оказалось легче.
Вначале вновь принятых парней раскидали кого куда. Но это не помогло, новичков взяли под защиту старые рабочие, помогая им освоить несложную технику. Тогда начались «дела» — за один день почти одновременно вышли из строя три пилорамы. В трех бревнах оказались вбитыми по самую шляпку барочные гвозди, а смена пил в раме требовала немалого времени, и простой сказывался как на количестве выработанной продукции, так и на заработке рабочих. Кроме того, за поломку пил рабочие платили штраф.
Вечером к управляющему пришел пилостав Иван Никандрович, старичок в круглых очках и с бородой клинышком. Приехав более четверти века назад на завод, он пользовался авторитетом у рабочих и уважением служащих. О чем говорил пилостав с управляющим, было неизвестно, но на следующий день вновь принятых парней направили на биржу укладывать доски. Трудно злому человеку навредить тем, кто складывает душистые доски в ровные ряды штабелей.
Глава вторая
На восточном побережье Беломорья, после братьев Ремягиных и кемского Антонова, Александр Иванович считался самым богатым скупщиком. Изворотливостью, хваткостью и бережливостью Александр Иванович удесятерил небольшое отцовское наследство. К деньгам, как говорят, идут деньги, и вскоре он стал известен всему Беломорью. Свои дела он вел осторожно, не зарываясь, умел ладить с конкурентами.
Хозяева тщетно старались выведать тайну его удачливости в скупке и перепродаже. Он как будто ничего от них и не таил, но все же заслужил репутацию «хитрющего» — никто не мог разгадать его сноровки в торговых делах. Александр Иванович сумел стать своим человеком на севере и занимал почетное место за столом даже таких архангельских богачей, как Мерзлютин или Монаков. Кроме того, хозяева знали, что он дружок не только архангельским миллионерам, но и самому губернатору, который почитался ими за наместника царя. Поэтому хозяева считали зазорным для себя идти к Сатинину по-обычному, в рубахе и жилете, когда там находился такой именитый человек. Приходилось надевать добытую из сундука праздничную одежду из дорогого заграничного материала, навек изуродованную бродячим портным. С приходом гостей к Сатинину верхние его горницы заполнялись странным запахом, напоминающим аромат фиалки — так пахли привозимые из Норвегии какие-то травы, применявшиеся в Поморье вместо нафталина.
Стриженые под горшок мелкие скупщики вначале косились на аккуратно расчесанную бородку Александра Ивановича, накрахмаленные манжеты, воротничок с нарядным галстуком, на модный покрой пиджака. Им удалось отучить его от курения при них, и в беседе со староверами он очень охотно объяснял это своим глубоким уважением к их «строгому чину жизни».
В доме у Сатинина хозяевам приходилось держать себя по-иному, чем у себя или на развеселой Маргаритинской ярмарке в Архангельске. Федор Кузьмич признавал в своем доме лишь две темы для разговора: о делах, если они давали ему прибыль или спасали от убытков, и о чем-нибудь божественном, на что он не жалел денег.