Беломорье
Шрифт:
и, показывая пальцем на Зосиму, изменила веселый тон на грустный:
Только святошна наступит… —и, сделав поклон Саньке, слезливо закончила:
С Санькой поп меня окрутит!Все в компании, один громче другого, рассмеялись. Каждый из них знал, что Санька безуспешно ластился к Маринке, а она «голубилась» с Зосимкой. Эта частушка обидела Зосиму, и он, ревниво тряхнув головой, тотчас отчеканил:
Свое счастье потеряешь, За меня коль не пойдешь! Я один денек проплачу, Ты — навеки пропадешь!Приплясывая, Маринка раздумывала — чем бы ответить. Наконец задорным голоском она пропела только что сочиненную частушку:
Милый, сватайся, не сватайся, За тебя не выйду я! Сиротиночка ты бедный — Богач тятька у меня.Опять раздался хохот. В действительности все было наоборот — отец Зосимы был самый крупный богач селения, а Маринкин отец, хоть не белен, но вековечный приказчик, и только теперь, на старости, начал хозяйствовать, занимаясь по соседним деревням кое-какой скупкой. Зосиме понравился смех сверстников. Он был в его пользу. Не дождавшись конца перебора гармошки, озорно ухмыляясь, он проплясал вокруг Маринки круг, разудало выкрикивая:
Не любишь — наплевать, Без тебя найдется пять. Неужели из пяти Такой дряни не найти?На этот раз гармошка промолчала — так удивился гармонист грубости ответа. «Маринка — и вдруг дрянь? Да Маринкой каждый любоваться рад!» Девчонка даже побледнела — простить такую дерзость она не могла. Подыскивая подходящий ответ, Маринка медленно закружилась вокруг ухмыляющегося пария.
— Ну, Маринка, чего скажешь? — пискнул тоненький голосок. — Не спусти-и!
Девочка круто остановилась, нарочно стоя спиной к дерзкому пареньку. Голос ее заметно дрожал:
Кабы был хорошенький, Казался б век коротенький,—и, показывая на Зосиму пальцем, плаксиво закончила:
А пьяница навяжется — До о-лог век покажется!Теперь все вдоволь посмеялись над парнем. Ведь Маринка пропела ему такое, на что Зосиме было невозможно подобрать ответа — быть пьяным считалось для пятнадцатилетних подростков завидным ухарством.
Проделав замысловатые коленца, Зосима зашатался и, подражая взрослым парням, как пьяный, затянул в нос хмельным голосом:
Четвертная — мать родная, Полуштоф — отец родной, Половиночка — сестрица. Проводи меня домой.Звонко смеясь и вновь повеселев. Маринка первой пошла в селение. К ной торопливо подскочил Зосима. Приплясывая и присвистывая, подростки двинулись вдоль села.
Давно уже разошлась компания, и заглохли переборы гармошки, а Егорка, словно окаменев, долго стоял на одном месте. Как он завидовал сейчас Зосиме, Подрастет он, поженится и сам примется за ведение хозяйства: весной будет снаряжать работников на лов в далекий Мурман, а зимой, в тепле и сытости, станет подсчитывать добытые его работниками барыши. Егорка завидовал каждому, у кого был хоть какой-то достаток — у него даже хлеба не было досыта…
Тусклый рассвет еще не пробивался сквозь зимнюю муть ночи. На предутренне черном небе смутно белели крыши селения, и над ними вздымался чешуйчатый шатер церкви. Разрисованные инеем окна не багровели отблеском растопленных печей — поморы еще спали. В ночном беззвучье издали послышался скрип чьих-то шагов. Он затих, когда из проулка к церкви вышел Егорка Цыган. С детства привыкнув к поморскому обычаю — при выходе из родного села обязательно помолиться, — он остановился, кланяясь и торопливо крестясь на древнее слюдяное окошечко и покосившийся над ним крест. Поеживаясь от озноба — одет Егорка был не по-зимнему, легко, — парень быстрее зашагал по тракту.
Еще не было полудня, когда Егорка подошел к раскинувшейся на многих островах Сороке. Широченное устье реки Выга отделяло старинное рыбацкое село от лесопильных заводов братьев Беляевых. На скалистых островках левобережья серели домишки, между которыми вразброс, то там, то тут высились двухэтажные дома хозяев, обязательно в дощатой обшивке и покрашенные в голубую или желтую краску.
Перейдя по льду реку, Егорка вышел на скалистый берег, густо покрытый постройками беляевских заводов. Здесь слышался непрерывный визг пил, превращавших любое бревно в пахнущие смолою доски. Вдоль длинной заводской улицы кое-кто из женщин, а еще чаще ребятишки, тянули на саночках бочки с водой. Воду приходилось возить на себе издалека, где она была проточная и не отзывалась гниющей древесиной.
Пройдя мимо двухэтажного здания конторы и унылого ряда длинных приземистых бараков для сезонников и холостяков, Егорка вышел на дорогу, соединявшую лесозавод с селением Выгостров. По обеим сторонам дороги группами раскинулись крохотные домишки семейных рабочих, за десятки лет сколотивших себе убогое жилье. В стороне от заборчиков и оград, почти на краю болота, покрытого редкими сосенками, виднелся одинокий домик. Около него не было хозяйственных построек, и, полузаваленные снегом, кругом громоздились горбыли, бесплатно отдаваемые заводом населению.
Степенные люди не заглядывали в этот домик, а замужние женщины уже многие годы грозились сжечь «клоповник». Домик не сгорел, но года два назад в нем была убита гулящая женщина. Вскоре в домике поселилась некая Саломанья. Она держала себя осторожнее предшественницы, умела ладить с полицией, к себе впускала только «чистую публику», да и то с выбором, чтобы не пострадать от ревнивой жены посетителя. У Саломаньи водились деньжата, и в сумерках нередко к ней кто-нибудь забегал, чтобы под залог какой-нибудь вещи раздобыть до получки целкаш.
Красивое лицо Егорки победило житейские расчеты Саломаньи. Попав раз в ее келью, парень не забывал заходить к ней, когда оказывался в Сороке.
Разузнав, что она заполучила от кого-то норвежскую фуфайку из тонкой шерсти — излюбленный наряд богатой молодежи, — Егорка поторопился пойти в Сороку.
Привычно заглянув в окно, чтобы узнать — одна ли Саломанья, Егорка просунул в щель дверей припрятанный для этих случаев железный прут, отодвинул задвижку и через крохотные сени вошел в комнату. Там, как всегда, было жарко и после свежего воздуха по-особому удушливо пахло потом, водкой и дешевым табаком. На столе было много объедков — видно, гость был из щедрых.