Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
Шрифт:
Новичок постоял, помялся и обиженно отошел.
— Завтра в туфту сыграем! — задыхаясь, крикнул ему вслед парень в фуфайке и снова повалился мокрой головой на столик, колотя в пол чунями.
Вдруг дверь с треском распахнулась, и в барак валкой, легкой кошачьей походкой, быстро вошел черный, как жук, мохнатый, востроглазый человечек в заиндевевшей ушанке.
— Дети, ша! — сказал он. И все смолкло.
— Ша, дети. Имеем шанс. Ходил до них.
— До кого?
— До кунгурцев. В шестой барак. Менял табак на сахар.
Он передохнул, сделал паузу и шепотом, оглядываясь по сторонам, как заговорщик, сказал:
— У них лопаты глубокие. Факт.
— Вот сук-кины дети! Придумали!
— Определенный факт. Подоставали себе откуда-то глубокие лопаты и кроют почем зря. По сто шестьдесят выколачивают.
Востроглазый еще раз оглянулся по сторонам и стал шептать что-то жарко и неразборчиво. Потом все загалдели. До новичка доносились слова:
— Двести десять!
— Туфта!
— Лопаты…
— Намажем…
— Они намажут…
— Мы насыпем…
— Туфта! Ну, это мы еще поглядим!
«Туфта… Лопаты… — с недоумением подумал новичок, ложась осторожно на жесткую койку. — Кунгурцы».
Убрать скалу — здесь будет шлюз
Входили и выходили люди. Шумели.
Мужичок забылся.
Ему привиделся низкий оранжевый месяц над стеной, холодная роса на арбузных корках и старуха-мать, бредущая в подоткнутой паневе шаровать мочалкой и золой казаны после ужина.
Во дворе покрывались сиреневым пеплом какие-то уголки…
Он открыл глаза.
В бараке уже все спали. Красный свет от печи ходил по красному полотнищу знамени в темном углу барака.
Против него на койке лежал человек. Он не спал. Он вдруг сел и уставился на новичка небольшими, глянцевитыми глазками. В них красно и выпукло отражался крошечный свет печечки.
Спросил:
— Давно с воли?
— Седьмой месяц.
— Что там слышно?
— Разоряют.
Сосед усмехнулся и снова лег. Усмешка его показалась непонятной, встревожила. Сосед снова вскочил, сел, задрал колени к подбородку. Некоторое время смотрел, не мигая.
Потом:
— По какой статье?
— Пятьдесят восьмая. А вы?
— То же самое. За колоски. Что там слышно на воле, я спрашиваю, говорят, множество понастроили, не видал по дороге?
— Понастроили, как же…
Он зло и угрюмо сощурился.
— Такого понастроили, что крестьянству деваться некуда…
— Все же ты проезжал мимо, неужто так-таки ничего и нету, неужто все врут?
— Я не заметил. Может, кое-что и есть. Кто его знает. Я не заметил.
— В газете постоянно пишут.
— Не понимаю я, какая может быть газета. Я ее не
Сосед задумался, снова усмехнулся и вдруг близко наклонился к нему и таинственно зашептал:
— Глянь-ка на того, который возле знамени лежит… Здоровый… Ты глянь…
— Ну?
— Заметь себе, — еще тише прошептал он, — это поп, священник.
Священник лежал раскинувшись, без усов и без бороды, и богатырский храп подымал и опускал его высокую, обширную, как ящик, грудь.
— Священник? — не веря своим глазам, спросил новый.
— Священник… Служитель культа… Факт… Тоже по пятьдесят восьмой…
— Гос-с-поди!
— Сто пятьдесят процентов вырабатывает батюшка, — с тихим уважением сказал сосед.
Новый тяжело вздохнул и закрыл голову овчиной, чтобы не видеть. Он заснул. Во сне гремела какая-то музыка, открывались и запирались двери. Входил и выходил воздух. Входил холодный, уходил теплый. По ногам бежал сквознячок. Ходили люди, грубо стуча по полу большой обувью.
Снились какие-то дикие кунгурцы. Разбойники. Они неслись во весь опор на взмыленных лошадях, и стреляли в воздух: «Туфта! Туфта! Туфта, твою мать!»
В окнах стояла зеленая, зеркальная от луны ночь.
Первая ночь в лагере.
— Эй, вставай, подымайся!
Затопали по бараку, завозились. Закашлялись.
По часам — утро, шесть часов. По виду — ночь. В окнах — черным-черно.
Радио кричало хрипло и оглушительно громко, так громко, что в ушах трещало и лопалось:
— Вставай! Подымайся! Через десять минут все на улицу! Кунгурцы нас вызывают на кубатуру. Кунгурцы клянутся обставить нас. Вставай! Подымайся!
— Вставай! Подымайся, рабочий народ, — кричал востроглазый. Он уже был в заиндевелом треухе. Видать, успел уже куда-то сбегать.
Чиркнула возле печки спичка. Пили, обжигаясь, чай.
— Ух, братцы, моро-о-оз!
— Вставай! Подымайся! Выходи-и-и!
Новый торопливо вскочил. Трещали доски барака. Доски барака лопались от мороза.
Новый съежился.
Торопливо и бестолково стал он одеваться; намотал на себя все, что было. Рубаху, поверх рубахи еще рубаху, жилет, потом фуфайку, потом гимнастерку, потом стеганую ватную кацавейку, а поверх всего — еще овчинный тулуп, теплый, ладный домашний тулуп. (Как горько и сильно пахло от него салом и домом!)
Вышел во двор закутанный, как баба. Стоял в темноте среди других — тумба-тумбой; рук не мог поднять; пошатывался.
Из барака со знаменем под мышкой проворно выбрался бочком востроглазый в треухе. Раскручивал на ходу знамя.
— Все идут?
— Все.
— Ша, детишки! Одним словом, два слова…
Он, как видно, хотел произнести речь. Но заметил нового.
— Ты что, папаша, замерз?
— Пока нет.
— Что умеешь, сказывай.
Новый замялся, не понял. Востроглазый нетерпеливо постучал по снегу ботами.