Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
Шрифт:
Он отошел от священника и подошел к другому своему соседу по нарам, вертлявому.
Вертлявый стоял, прислонясь к стене, всматривался в лес.
Он подошел к вертлявому и, подмигивая на попа, с огорчением заметил:
— До чего священнослужителя довели, до какого светского состояния? А?
Вертлявый зевнул и опять усмехнулся. Но ничего не сказал. И опять невозможно было понять его загадочной усмешки.
Тем временем из лесу выехала повозка, прикрытая брезентом. Ее тотчас окружила толпа. Человек с
Под брезентом в ящике дымились пирожки.
— Вот как! Это что же, — сказал он вертлявому с беспокойством, — это что же? Интересная каптерка… Пирожки дают.
— Не всем, — сказал озабоченно вертлявый, — только тем, у кого повышение нормы.
Тут вызвали вертлявого, он лихо протиснулся к повозке и вскоре вернулся с сильно раздутыми щеками, вылупленными глазами и вкусно прыгающим кадыком. Один пирожок он держал перед собой и ел его пока что глазами.
Рубка ряжей на стапелях
— М-м-м… — сказал общительно вертлявый и показал головой на священника.
Святой отец запихивал в свою бездонную глотку второй пирожок.
— С картошкой!.. — отдышавшись, отрывисто бросил вертлявый. — А бывает и с капустой…
И отошел.
«Так, — подумал новичок. — Если норма, так уж норма…»
И, проглотив слюну, он пошел к лопате. Постоял и начал стаскивать тяжелый тулуп.
В четыре привезли в походной кухне с высокой трубой обед.
Суп, кашу, хлеб.
И снова некоторые получили 800 граммов, некоторые кило, а некоторые — кило четыреста.
Служитель культа, разумеется, — кило четыреста.
Выдавали хлеб по списку.
Нового в списке не было.
Когда он подошел за пайком, без тулупа и без стеганой ватной кацавейки, в одной гимнастерке, красный и потный, бригадир — востроглазый в треухе — осмотрел его с ног до головы, как бы тщательно оценивая, и сказал наконец раздатчику:
— Этому дай кило. Он может работать. Под нашу ответственность.
И потом, снова обратясь к новому, спросил нежно:
— Ты что, папаша, никак замерз?
— Куды там! — ответил сумрачно новый. — Запарился!
«Так-с, — подумал он, — так-с. Вроде как жить на этой каторге еще все-таки кое-как можно». Кое-что стало проясняться. Было темно. Возвращались лесом. Две песни шли лесом, обгоняя друг друга.
— Эй, вы, кунгурцы!
— Эй, вы, семушкинцы!
— Ну, что?
— Ну, кто?
— Сколько вы?
— А сколько вы?
— Подсчитывают!
— И у нас подсчитывают!
— У нас вроде как двести!
— Туфта!
И опять по темному лесу считало деревья: «фта-фта-фта».
— Бригада Семушкина побила кунгурцев. Кунгурцы дали 160 процентов, а бригада Семушкика 210! Ура! Ура! Ура!
Новичок засыпал.
Засыпая, он видел своего вола. Его сводили со двора. Раскулачивали. Белый вол идет, не торопясь, поматываясь и вертя упругим хвостом с метелкой. Вдруг остановился и обернулся. Смотрит. У него розовая морда, крупные белые ресницы и синие живые глаза, движущиеся и выпуклые, громадные, словно они глядят через зажигательные стекла…
…Двадцать третьего марта 1932 года в восемь часов утра легковой автомобиль выехал из Медвежки в Повенец.
Автомобиль проехал мимо механической базы, мимо прачечных, ларьков, мастерских и бань, мимо склада технического снабжения. Склад был завален товарами.
Из клуба вышел лагерник. Он нес в руках свернутые в трубочку плакаты.
Деревянного настила не было. Дорога была чиста, как ленинградская панель.
В автомобиле сидели Микоян и начальник Беломорстроя Коган.
Мужики, похожие на дворников, подметали дорогу. Их никто не охранял.
Микоян знал, что мужики эти, похожие на дворников, — заключенные. Но ему все же хотелось остановить машину и спросить их, действительно ли они лагерники.
Машина подъехала к котловану будущего шлюза № 3.
Вот как в письме в ОГПУ рассказывал Коган о том, что они увидели:
«Две тысячи людей, одинаково и хорошо одетых, копошатся в гигантском котловане. Тысячи рук, взметываясь, подбрасывают в тачки грунт.
Сотни тачек беспрерывным потоком движутся по эстакаде и катальным доскам из котлована и в котлован.
День ярко солнечный. Народ здоровый, бодрый, веселый. Мы стояли несколько минут на этой площадке.
И казалось, нет человека, который хоть на мгновение остановился бы.
Мы прошли котлован и осмотрели рубку ряжей.
Все опрошенные плотники научились своему делу на канале…»
Здесь Коган упустил небольшую деталь.
Над ряжем, похожим на сруб избы, развевалось красное знамя. Первое знамя бригады, побившей рекорд в соревновании. Бригадиром ее был бритоголовый — знакомый Когана.
«…Прошли во второй шлюз. Там забивали ряжи. Работал паровой копер. Рядом работали десятки топчаков нашего изобретения. Огромное широкое колесо вращалось от того, что внутри его бегали люди».
Ночью Коган сидел у Микояна в вагоне. В окна вагона заглядывали смазчики. Это были тоже заключенные. До отхода поезда осталось пятнадцать минут.
— Дайте мне сводку о состоянии работ на Беломорстрое, — попросил Микоян. — В двух экземплярах, один — лично Сталину.
Коган дал сводку.
— На какое это число? — справился Микоян.