Белоснежка и семь клонов
Шрифт:
Но когда было такое, чтобы сердце слушало голос разума? Маша и Дитмар встретились в следующее воскресенье, потом стали видеться при любой возможности, которая возникала в его лагерном распорядке. Сама Маша жила на свободном поселении, попала сюда еще подростком, работала посудомойкой в столовой леспромхоза. Была она по природе замкнутой, вела тихую скромную жизнь. Можно было догадаться, что своей яркой внешностью она привлекала к себе не один вожделенный взгляд изголодавшихся по женской красоте мужчин. Но все посягательства с гордой независимостью отвергала.
Как Дитмар узнал позже, помимо строжайших моральных правил, которые
Молоденькая девушка ехала одна, к тому же конвоиры чувствовали себя полновластными хозяевами судеб в своем «удельном княжестве». Двадцатилетние мальчишки-солдаты, облаченные неожиданной властью над людьми, с самодовольством пресыщенных жизнью сытых котов высматривали себе мышку – так просто, поиграться, а потом выбросить.
Маша сидела в эшелоне скромно и неприметно – в сереньком залатанном платье и платке, надвинутом на лоб. Для развлечений конвоиры подбирали себе первое время бабешек более зрелых и аппетитных, но когда ассортимент их иссяк, а дорога предстояла еще долгая и скучная, взгляд упал, наконец, и на худенькую девчушку, одиноко поеживающуюся в углу.
– Зайдешь ко мне через полчаса! – скомандовал, проходя по вагону, один из конвойных Антон Кузнецов.
Матушка Василина, поповская вдова, замотанная во все черное, жалостливо посмотрела на девочку и обратилась к Антону:
– Сынок, побойся Бога! Она ведь ребенок…
– Не твоего ума дела, п… поповская! Девчонку вызываем на дознание по важному государственному вопросу! Поскольку вы все тут народу советскому враги, то должны искуплять свою вину перед рабочим классом!
Довольный своей блестящей пропагандистской речью, Антон Кузнецов многозначительно посмотрел на старую попадью, а потом на молодую жертву и добавил, чтобы не было сомнений в твердости его намерений:
– Виноватая перед Советской властию, так умей ответить, вражья б…!
Когда Маша через полчаса постучала в отсек, отгороженный для конвоиров, веселье там шло вовсю.
Солдаты громко разговаривали, веселясь своим сальным шуткам, вытирали жирные руки об одежду и потягивали по очереди из бутыля мутную жидкость. Конфискованные съестные припасы горой лежали на столе и под ним. Там же виднелись запасы самогона.
– Кого это ты пригласил? – глядя на щупленькое девичье тельце, обратился к Антону Кузнецову старший по конвою Осип Исаков. – Ни кожи ни рожи, подержаться не за что. Пусть идет себе, давай-ка лучше опять Анютку Беляеву – вот это аппетитная вдовушка. Цыцки – во! А эта худышка… ну ее…
– Да я чего? – оправдывался Кузнецов. – Зато новенькая, неезженная ишо… Для интересу, для разнообразия… А?
Маша слушала этот разговор и не хотела верить, что речь идет о ней – о живом человеке, а не о корове на рынке. Она ездила как-то с отцом на скотный рынок и слышала, как мужики обсуждали покупку коровы – размеры, формы…
– Ладно, – сказал Осип, отхлебнув еще глоточек из бутыля, – давай начинай, я посмотрю. Может, заведет меня!
Антон подошел к сжавшейся в комочек девчонке и скомандовал:
– Сымай свое тряпье, вражина!
Маша сжалась еще сильнее, из глаз ее ручьем потекли слезы. Антон подошел к ней вплотную и сдернул
Осип с ухмылкой наблюдал за разыгрывающейся у него на глазах сценой.
– А она ничего, на цыганку похожа… Волосы распусти ей… Рубаху тоже стягивай! – командовал он, причмокивая сальными губами.
Антон толкнул находящуюся на грани безумия девушку на грязную кушетку и, стягивая на ходу штаны, повалился на нее сверху.
Все это продолжалось бесконечно долго. Маша не знала, кто именно удовлетворил с ней свою грязную похоть и сколько их было. Лежа с закрытыми глазами, она хотела одного – умереть. Но и полежать ей долго не пришлось. После того, как все желающие ею попользовались, кто-то из них бесцеремонно столкнул ее на пол, бросил ей ворох какого-то чужого барахла и крикнул:
– Быстро одевайся и пшла вон! Только слово кому пикни, курва кулацкая! Фу, гадина, всю кровать кровищей испачкала!
Была поздняя ночь, Маша пробралась на свое место в темном углу и села, свернувшись в комочек. Все тело ныло и чесалось, но это было ничего по сравнению с душевной мукой и болью, которой девушке не с кем было даже поделиться. Ей ужасно хотелось вывернуться наизнанку и промыть каждую клеточку внутри и снаружи своего тела ключевой водицей, чтобы смыть поганые липкие следы прикосновений своих насильников. Но еще больше ей хотелось промыть водицей свои мозги, чтобы вычистить, смыть из них воспоминания о самых черных минутах своей жизни.
Конечно, время лечит, но для Маши Омельченко любовь, со всеми вытекающими из нее последствиями, была полностью исключена из жизни. У нее была заветная мечта. С каким бы огромным удовольствием она постриглась в монахини! Недалеко от ее родного села в Украине остался один из немногих действующих женских монастырей. Вот такое пристанище для страждущей души как раз и было бы для нее выходом. Но… правом выбора она не была наделена. Хотя для себя она и избрала монашеский образ жизни. Из подруг у нее была только Лена. На первый взгляд у интеллигентной образованной девушки из Ленинграда и деревенской простушки было мало общего. На самом деле, они настолько сроднились духовно, что скоро в различном социальном происхождении их сложно было заподозрить. Маша перечитала все книги, которые были у Лены, они обменивались с другими книголюбами. Особенно много было любителей печатного слова среди политзаключенных. Преобладала, естественно, русская классика и произведения в жанре социалистического реализма. Но для Маши, не избалованной разнообразием литературных познаний, любая книжка была открытием.
Целых полгода разделяло первую встречу и их первый поцелуй. Удивительно, но после знакомства с Машей к Дитмару ни разу больше не приходила во сне страстная Эсмеральда. Он думал о Маше постоянно, ему безумно хотелось прикоснуться к ней губами, погладить ее блестящие черные волосы. Мысли о чем-то большем он упорно отгонял от себя. Конечно, каждый человек становится в определенных ситуациях эгоистом. Вообще, эгоизм – совершенно нормальное человеческое качество: без «эго» не существует и личности как таковой. Но готовность подавить свое «эго» присуща далеко не всем индивидуумам, для этого они должны достигнуть определенного уровня духовной жертвенности. Ничего хорошего предложить Машеньке он не мог, а пользоваться ситуацией ему не позволяли моральные принципы.