Белые цветы
Шрифт:
У Мансура неузнаваемо исказилось лицо. Он едва удержался, чтобы не крикнуть ей что-нибудь оскорбительное.
— Ильхамия! — еле сдерживаясь, обратился он. — Подумайте: что вы говорите?.. Ведь вы тоже врач. Как у вас хватает совести на такие слова?!
Она испуганно отшатнулась. А Мансур, не глядя на нее, глубоко затянувшись папироской, добавил:
— Наденьте туфли, пол холодный.
— Ты меня прогоняешь? — Ильхамия невпопад совала ноги в туфли, как назло, не могла обуться.
Мансур молча курил.
Разозленная Ильхамия ушла.
Мансур, несколько успокоившись, достал из шкафа анатомический атлас и памятку по операциям, углубился в чтение. Операция — это битва за жизнь человека. Всегда полезно освежить перед этим память.
Все в доме уже
Ровно в десять он стоял у операционного стола — на руках резиновые перчатки, рукава халата закатаны до локтей, рот и нос закрыты марлевой повязкой. Салимова лежала спокойно. В ответ на приветствие Мансура кивнула головой, даже попыталась улыбнуться.
Над столом засияла бестеневая лампа. Под ее мягким светом, между простынями, желтела небольшая полоска тела, густо смазанная йодом. Мансур поднял на секунду голову и обвел взглядом своих помощников, как бы желая убедиться, все ли на месте. Напротив него стоит ассистентка, опытный хирург Татьяна Степановна Гранина; рядом с ней, — правая рука хирургов, операционная сестра Наталья Владимировна; у изголовья больной — терапевт; возле аппаратуры — еще один врач. Все взгляды устремлены на Мансура. Он кивком головы дал знак: «Начинаем».
Тишина. Еле слышится только ровное дыхание больной, глубоко заснувшей под наркозом. Иногда позвякивают металлические инструменты, — они в необходимом порядке лежат на соседнем столике. За стенкой, в другой комнате, ровно и сдержанно гудит электростерилизатор. А над дверью операционной горит красный свет, извещающий о самых напряженных минутах, какие бывают в больнице: «Тише, идет операция».
4
В том самом просторном кабинете, где под председательством заведующего отделением Самуила Абрамовича совсем недавно проходило совещание хирургов, где из-за оскорбленного самолюбия бушевал Янгура, вынужденный потом отступить, получив некоторый отпор со стороны молодых коллег, дерзнувших перечить ему, — в этом самом кабинете в том же составе опять собрались врачи. Но сегодня Фазылджан Янгура торжествовал. Впрочем, «торжествовал победу», пожалуй, не те слова в данном случае. При всем своем честолюбии и мстительности он понимал, что было бы слишком уж недостойно звания врача выдавать свое злорадство. Все же, давая исход возбуждению, он нервно вышагивал по кабинету и порой выхватывал из кармана платок, чтобы вытереть потеющие ладони.
Когда начался обмен мнениями, он тут же взял слово.
— Ну, что же теперь получилось?! — спрашивал он, широко разводя руками и вздергивая плечи. Он окидывал взглядом врачей — одни из них сидели, другие стояли в кабинете, — переводил глаза на Самуила Абрамовича. — Ну, дорогой и родной, может, вы ответите на мой вопрос?.. Вы — заведующий отделением, вы, всегда такой осторожный, тщательно обдумывающий все обстоятельства и возможные последствия дела, — как же вы допустили все это? Партия рекомендует вам соединять в одно целое ум и опыт старших и энергию молодых… А вы?! Поддавшись подстрекательству демагогов, свернули на кривую тропку!.. Куда привела нас эта кривая? — Он устремил убийственный взгляд на съежившегося Самуила Абрамовича. — Погубили человека! Че-ло-ве-ка! — воскликнул Янгура. — Позор, стыд, преступление! Верх безответственности! И вы хотите прикрыть это именем врача, его белой шапочкой, белым халатом?.. Безответственные мальчишки, преследуя личные цели, пытались скомпрометировать меня. Они подбивали на необдуманные поступки угнетенную страхом больную. А вы, Самуил Абрамович, с непонятным спокойствием возложили ответственную операцию на хирурга, не владеющего ни достаточной компетенцией, ни просто необходимым опытом. И это называется «выдвигать молодых, способных хирургов». В результате погублена жизнь женщины. Ваша роль… Да, да! — перебил
Да, случилось непоправимое, самое страшное… Вначале ничто не предвещало беды. Казалось, операция шла нормально. Мансур работал умело и уверенно. Картина болезни была ясна ему. Ясны и способы устранения патологического явления. Его помощники также не сомневались в благополучном исходе операции. Внезапно больной стало плохо: дыхание затруднилось, стремительно падало кровяное давление. Операцию прервали. Приняли срочные меры, но… ничто не помогало. Салимова умерла на операционном столе.
И какие бы версии ни сочинял теперь Янгура, было почти невозможно возражать ему. Мансур явно видел и показное негодование Янгуры, и его запугивания ни в чем не повинных Самуила Абрамовича и Татьяны Степановны, — но и сам Мансур не мог ничего противопоставить словоизвержениям Янгуры. Он чувствовал, как неимоверная тяжесть давит на плечи, пригибает его к земле. Он понимал: несчастный случай мог произойти у любого другого, более опытного, хирурга. Мог… Но у Мансура он уже произошел. Именно у Мансура! Ему и отвечать… Все же он не хочет, не может примириться с тем, чтоб на него возводили небылицы и даже клевету.
— Можно винить меня в чем угодно, — сказал Мансур, — только не в безответственности. Я до конца понимал всю серьезность операции, выполнял ее добросовестно. Как вы знаете, вначале все шло нормально…
— В таком случае кто же виновен в смерти Салимовой?! — возбужденно перебил его Янгура.
Мансур помолчал какую-то минуту, потом твердо ответил:
— В том, что случилось на операции, виновен только я, Более подробное расследование покажет степень моей виновности, и я готов отвечать. Но совершенно несправедливы здесь нападки на Самуила Абрамовича и на Татьяну Степановну…
— Поймите! — опять перебил Янгура. — Вы просто не имели права браться за эту операцию. А более опытные коллеги не удержали вас от самонадеянного шага. Именно в этом они и виноваты. Что касается вас… Складывается впечатление, что там, на Севере, никто не контролировал ваши манипуляции операционным ножом. Но здесь — Казань! Один из медицинских центров страны… — Янгура сделал паузу. — Чего уж там, надо признать — и я не раскусил вас. Вы здорово научились пускать пыль в глаза… Однако пора делать выводы. Я полагаю, вам и самому ясно, что вы не можете оставаться моим ассистентом. Вопрос о том, допустимо ли оставлять вас в больнице хирургом, будет решен в ближайшем будущем, после обстоятельного расследования гибели больной.
Янгура закончил свою речь веско и угрожающе. Но всё эти угрозы были ничто в сравнении с угрызениями совести, мучившими Мансура. Перед его глазами все время стояло кроткое, печальное лицо Дильбар, освещенное сквозь окно лучами вечернего солнца. Она всецело доверилась Мансуру, а он не смог оправдать ее доверия… Пусть даже не по его вине, но у человека отнято самое драгоценное — жизнь. И что бы ни показали расследования патологоанатомов, от единственной страшной правды никуда не скроешься.
Мансур вышел из кабинета совершенно обессиленный, не дождавшись конца совещания. Опустив голову, он шел по коридору, спускался по лестнице. А перед глазами — снова и снова лицо Дильбар. Она словно шептала укоризненно: «Что ж вы сделали со мной?»
На улице было уже темно, но грустное видение не покидало Мансура. Ему стало жарко. Он расстегнул пальто и все же не почувствовал облегчения. «Что ни говори, я виноват… я должен держать ответ прежде всего перед судом беспощадной совести… И в приговоре этого судьи нет места снисхождению… Так, только так».