Белые флаги
Шрифт:
– Слышишь, Шошиа?
– Спета песня вашего Шошиа!
– ответил он, не оборачиваясь ко мне.
– Что мне делать с этим?
– спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.
– Съешь!
Тигран подбросил котлету в руке и положил на место...
...Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.
– Лежите?
Мы промолчали.
– Может, по карцеру соскучились?
Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были
Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:
– Кто тут староста?
– Нет у нас старосты!
– ответил Девдариани.
– Почему?
– Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.
– Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок!
– это также было сказано вяло и беззлобно - ради приличия.
– Зачем пятерым нужен староста?
– буркнул я себе под нос.
– Как твоя фамилия?
– спросил надзиратель, заглянув в журнал.
– Накашидзе!
– ответил я.
– Вот ты и будешь старостой!
– решил надзиратель.
– Вы не возражаете?
– обратился он к остальным.
– Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем!
– ответил Девдариани.
– В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..
Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки - это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней - срок вполне нормальный.
Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор - это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца - заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.
Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.
Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.
– К стене!
– приказал мне надзиратель.
Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу - он в прошлый раз разговаривал с моим.
– Привет Арсену!
– поздоровался он.
– Привет!
– ответил мой.
– Ты что не в духе?
– спросил он.
– Отец помирает...
– ответил мой.
– Что с ним?
– забеспокоился тот.
– Умирает...
– А что говорит врач?
– Вышел весь, говорит, износился...
– Сколько ему?
– Восемьдесят шесть.
– Ну, дорогой мой!..
– Отец как-никак...
– Да, конечно...
– А как твой пацан? Выздоровел?
– спросил мой.
– Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..
– Дай бог ему здоровья!
–
– Погоди!
– прервал его Арсен.
– Ступай в прачечную, - обернулся он ко мне, - скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?
– Вор?
– спросил чужой надзиратель, моего.
– Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?
– Морфинист.
– Так что ты рассказывал?
– Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит... Спрашиваю...
– Иди, чего ты ждешь?
– повернулся ко мне Арсен.
Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась еще одна - открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, - видно, стирка уже закончилась...
В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Ее черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.
Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в ее взгляде уступило место любопытству, зятем радости.
Все это произошло за считанные секунды - так, по крайней мере, показалось мне.
– Я из десятой пятого, - выдавил я, едва ворочая языком, - вот, принес белье...
Она не ответила. Лишь сочные ее губы раскрылись в широкой улыбке.
– Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?
– Положи там!
– Женщина оглянулась на дверь.
– Ты один?
– Он ждет на дворе, - ответил я и положил белье на скамейку.
– Как тебя звать?
– Заза.
– Иди ко мне.
Я вздрогнул, попятился.
– Иди, не бойся!
– Где взять белье?
– Подойди ко мне!
– Скажи, где белье?
– Здесь. Иди возьми!
Я пошел.
– Где же? Я должен расписаться.
– Иди ко мне!
– Женщина поставила утюг и протянула ко мне руки. Иди, дурачок, пока не поздно!
– Голос ее задрожал, грудь покрылась красными пятнами.
– Иди, иди ко мне, скорей, скорей!..
Я подошел.
...Словно в сладком, сказочном сне я почувствовал на плечах и шее прикосновение ее трепещущих рук. Потом меня обожгли каленым железом ее горячие влажные губы и пылающая грудь. У меня подкосились колени, я помню лишь, как мы опустились на мокрый пол, как меня обдало жаром и все вокруг вдруг поглотила тьма. Потом мы плыли, слившись воедино, в каком-то розовом тумане, смеясь и плача, истекая слезами, и мне слышался наш горячий, страстный шепот: