Белые голуби
Шрифт:
Идти было не так чтобы далеко, но опять пошла кровь. Тряпки намокли, напитались красным. Он поднял ее на руки и понес аккуратно, нежно, как драгоценную хрупкую хрустальную вазу, ступая твердо и прямо. Она обняла его шею, смотрела прямо в глаза…
– Тебе тяжело, – сказала мягко, ласково.
– Нет, Оксана, мне никогда не будет с тобой тяжело, – Костя не мог отвести взгляд.
Он готов был идти так всю жизнь, чувствуя ее жаркое тело, ощущая на своем лице чистое, свежее дыхание молодой женщины, тонуть в глубине ее глаз, слушать волнующую музыку прекрасного голоса,
Метров триста он держался, потом стал быстро уставать, задышал часто, прерывисто.
– А тебе, все же, тяжело! Ты не такой, каким хочешь казаться! – она смеялась, глаза искрились и сияли. – Опусти меня!
– Нет…
– Опусти сейчас же! – они подлетели к стоящему у обочины свежему стожку сена, плюхнулись в пахучую мягкость, и весело, долго, счастливо смеялись, глядя друг на друга и прикрывая лица руками…
Вечером все опять намылились на танцы. Долго собирались, наряжались, завивались… Ушли наконец.
Оксана с Костей сидели на темной веранде, не зажигая свет. Обеденный стол разделял их, они видели друг друга и негромко вели беседу. Говорили о себе, своей жизни, учебе, знакомых, хохотали, вспоминая вчерашнее происшествие. Шутили. Как-то обнаружилось, что у них много общего, взгляды, суждения, совпадали, оценки событий были абсолютно одинаковыми, а вкусы и интересы близки и похожи. Пили чай, слушали треск сверчков, забавлялись с Модестом, много смеялись. Было очень хорошо на душе. Спокойно.
Как-то незаметно быстро вернулись с дискотеки девчонки - шумные, возбужденные, голодные. Стали шарить по кастрюлям, пить чай, что-то готовить. Парни где-то зависали с новыми сельскими друзьями, их никто не стал дожидаться.
Костя с Оксаной сидели, слушали веселые рассказы о деревенских танцорах, о плясках механизаторов и брейк-дансе животноводов. К одной из девушек прилепился горемыка зоотехник–ветеринар, и все не давал прохода, дыша самогонным перегаром прямо в лицо, пока она от досады не двинула ему коленом в пах. Скрючившись от невыносимой боли, повинился - сказал, что был не прав и просит извинения. Его простили, но напоследок наступили острой шпилькой на ногу. Тонко взвизгнув, бедняга спрятался в извивающейся толпе молодежи и больше не появлялся.
Они переглянулись и вышли на воздух. Захотелось пройти, прогуляться, подышать ночной прохладой. Оксана хромала, и Костя поднял ее на руки, понес. Она была совсем–совсем близко, и он не выдержал, коснулся губами яркого овала прелестных созвездий.
Сели на завалинку у какой-то спящей избы. Сидели, обнявшись, шептались, прерываясь долгими, невероятной сладости, поцелуями…
Позади в палисаднике благоухали цветущие кусты шиповника. Терпкий запах распустившейся сирени овевал все вокруг. В слабом желтом свете фонарей кружила, вела свой хаотичный танец, мошкара. Невидимые, гудели и остро пищали мелкие, злющие комары. Где-то, по сумрачным крышам, носились раззадоренные ночной жизнью бешеные коты, орали злобно, визжали в яростной схватке, отстаивая территорию и добиваясь права на кошачью любовь.
Они слушали ночные звуки, смеялись приглушенно, и все никак не могли насытиться, напиться, оторвать, разомкнуть, слившиеся в безбрежном поцелуе губы.
Кто-то вышел, скрипнув дверным засовом. Спугнул. Они весело вскочили, пошли, часто останавливаясь, и с нежностью впиваясь друг в друга. Еле освещенная улица была совершенно пуста, лишь эти двое все шли и шли, останавливаясь, и вновь продолжая движение…
Опять справа появился тот разрушенный, темный дом. Он стоял в лунном ореоле и смотрел на них выбитыми глазницами окон. На вершине треснувшей трубы, будто что-то шевелилось, пряталось. Казалось, дом жил, существовал, дышал, двигался…
Быстро сгущалась тьма, редкие далекие тревожные гудки маневровых паровозов как бы предупреждали о чем-то. Но вокруг так громко стрекотали сверчки, выводили заливистые трели неведомые ночные птицы, что было совсем не страшно. А может это козодой завел свою песню… В любом случае было очень любопытно и интересно.
Они стояли, смотрели, и волнующие ощущения проникали, охватывали их юные души. Не страх, нет, а предчувствие чего-то нового, неизбежного, того, что и так должно было случиться с ними. Это пришло настолько неожиданно, сразу, что они притихли, замерли, замолчали. Долго стояли будто оглушенные, обнявшись крепко-крепко, и смотрели расширившимися зрачками в сторону этого удивительного, мистического, таинственного здания.
– Пойдем, заглянем?..
– Идем, - она напряглась, сжала его руку. – Идем, – сказала решительнее, тверже, кивнула, будто принимая важнейшее в своей жизни решение.
Дом надвигался, рос. Казалось, это он скользит, медленно наплывает на них. Запахло сыростью, влагой. Все звуки куда-то отодвинулись, пропали. Ветхое истлевшее дерево стен слабо потрескивало, скрипучая перекосившаяся дверь слегка раскачивалась и стонала. Все вокруг заросло чертополохом и лебедой.
Осторожно потянули дверь. Вошли…
Внутри стоял плотный сизый туман, все было залито бледным лунным светом, сквозь прорехи потолка проглядывали звезды. Углы были затянуты густой паутиной, рассохшийся, провалившийся деревянный пол пронзительно скрипел и раскачивался под ногами. Какие-то балки, доски, щепки, торчали повсюду, пытаясь остановить, схватить, ударить… С правой стороны выглядывало разъятое жерло печи, осыпавшаяся штукатурка, дранка, лежали повсюду, белея в обманчивом сумраке. Посередине стоял вросший в землю, весь изъеденный червоточинами, тяжелый дубовый стол. Под ним зловеще зиял открытой крышкой глубокий, сырой подпол. Оттуда несло плесенью и тленом.
В дальнем углу уютно устроилась, будто бы специально для них, заваленная мягчайшими благоухающими свежими травами, широченная, не то лежанка, не то кровать, не то одр…
Они стояли, взявшись за руки, в серебристом облаке мерцающего лунного света. Смотрели друг на друга и чувствовали, ощущали, как что-то крупное, большое, вечное, спускается, сходит на них, проникает, пронизывает до последней клеточки. Волнующая, томительная неизвестность, неизбежность, влекла и звала, уносила в неведомое пространство…