Белые мыши
Шрифт:
– Зачем? У него приступ нарциссизма.
Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.
– Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.
– С Амандой – да. Мне выпала роль наблюдательницы – ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.
Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:
– Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.
Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.
А Этьен никак не уймется:
– Эй, бэби, поддай жару!
Музыка в это время стихает,
– Merci, ch'eri. [7] На тебя у меня жару завсегда хватит.
Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью – это он усваивает сказанное мной, – затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.
7
Спасибо, дорогой (фр.).
– Я не с тобой разговариваю, – огрызается Этьен.
– В том-то у нас и проблема. Мы никогда не разговариваем, бэби, – я подбочениваюсь, принимая позу разгневанной жены, которая, бедняжка, только на «валиуме» и держится. Говорю я ноющим тоном, манерно растягивая слова.
Этьен почти визжит:
– Пошел ты на хер, пидор поганый!
Он поворачивается и уходит. Еще несколько секунд камеры следуют за ним, потом возвращаются ко мне и Луизе.
Съемка заканчивается, а я все думаю о том, как быстро приходится вертеться редакторам теленовостей. Мы отстрелялись в 4.30, а ранние вечерние новости выходят в Париже в 5.25. Нас с Луизой показывают в последнем сюжете. Диктор по-прежнему талдычит, что мы близнецы, и ровно так мы и выглядим. Угадать разницу в возрасте практически невозможно, что меня невесть почему удивляет. В свои тринадцать Луиза сходила за семнадцатилетку, а в шестнадцать лет ей можно было дать все двадцать. Я же в тринадцать еще оставался мальчишкой, не сильно изменившимся с десятилетнего возраста. Однако теперь, в двадцать три, Луиза выглядит лет на восемнадцать, девушкой моего возраста, если не моложе.
Новости начинаются, как раз когда я заканчиваю объяснять Стэну, как добраться до института. Мы смотрим их, стоя у длинной череды гримерных столов, по тому же портативному телевизору, по которому все смотрели Анджелу Лэнсбери. Он подключен к удлинителю, провод которого тянется по полу ресторана метров на тридцать. Для двенадцатидюймового экрана длинновато. Но другого телевизора тут нет, и потому у этого столпилось человек двадцать – манекенщицы, стилисты, гладильщицы. Все, кроме Биби, которую я с начала съемки больше не видел. Когда доходит черед до нас с Луизой, люди Осано оживляются. Это единственный сюжет, связанный с вечерними показами кутюрье. А с учетом того, сколько соперничающих знаменитостей съехалось в город, то, что Осано первым урвал уголек из огня, для его людей настоящий праздник. Отчасти подпорченный тем, что это всего лишь завершающий шутливый сюжетик местных новостей.
Поначалу кажется, что он закончится стоп-кадром – мы с Луизой, замершие в эскимосском поцелуе. Но затем тон репортера за кадром меняется, утрачивая официальную непререкаемость и обретая взамен язвительность: «Mais, il ne r`egne pas une harmonie totale dans le camp d'Osano». [8]
8
Увы, в лагере Осано вовсе не царит полная гармония (фр.).
Затем на мое плечо опускается рука и американо-итальянский голос произносит:
– Очень мило.
Я знаю, что это Фрэд, но не могу понять по голосу, рассержен он оборотом, который я придал новостям, или относится к этому спокойно. Когда он говорит: «Можно тебя на пару слов?», я не испытываю никакого желания следовать за ним. И тем не менее следую.
Мы проходим через ресторанную кухню. Я и не думал, что она работает, однако несколько поваров расставляют закуски по расписным подносам. Фрэд легко движется между обитыми жестью столами. Я иду следом, вижу в дальнем конце кухни Осано, он стоит спиной к нам, дожидаясь служебного лифта. Только теперь я понимаю, что этим-то лифтом и поднимали на крышу все оборудование. Что ж, правильно, – лифты для публики так малы, изукрашены, что последний, кого в них пустили бы, это наемного рабочего с куском подиума.
Осано задерживает лифт и, когда мы входим в него, здоровается со мной. Не знаю, видел ли он уже новости. Но когда он говорит мне, что я «неплохо справился», решаю, что это он о том, как мы разыгрывали близнецов. Он продолжает:
– Хорошо получилось, занятно. Пусть увидят, что Осано еще умеет повеселиться.
Его интерпретация представляется мне чересчур благодушной, но, возможно, Осано прав. Он варится в этой каше уже долгое время. Снято было хорошо, пиарщики божатся, что вся история наверняка появится завтра в утренних газетах. Может, нас даже покажут по национальному телевидению – попозже вечером.
Осано нажимает несколько кнопок, мы начинаем спускаться.
– Этот фокус с Этьеном, ловко у тебя получилось. Не исключено, что у него есть проблемы, о которых мы не догадываемся.
Ну, не знаю. И вообще-то не думаю. Не всякий, у кого есть проблемы с геями, и сам скрытый гей. Можно быть нормальным человеком и все же завидовать им, как тот же Осано.
– Слушай, – говорит Фрэд. – Нам нужна от тебя еще одна услуга.
Двери лифта расходятся. Я даже не знаю, на каком мы этаже; смотрю на Фрэда, он уютно кивает мне. Осано уходит по коридору. Фрэд идет за ним. Я тоже.
На ходу Осано, даже не оборачиваясь, сообщает:
– Я видел, что ты сделал с одеждой. Это ведь ты их подправил, так?
Я не сбавляю шага. Это коллекция Осано, коллекция настоящего кутюрье, а я набросился на нее со швейной машинкой. Интересно, какой услуги они от меня ждут? Начинаю думать, что «услуга» – это эвфемизм, и состоит она в том, что я потерплю, пока Фрэд будет чистить мне рыло за испорченные модели маэстро.
Фрэд говорит:
– Вот тут, в гардеробной.
Мы останавливаемся у приоткрытой двери. Внутри виден край душевой кабины, туалетный стол во всю стену. На нем ваза с белыми лилиями.
– У нас тут кое-что приключилось, – говорит Фрэд. – Я знаю, ты близок с Биби.
По правде сказать, я и сейчас еще пытаюсь понять, насколько я с ней близок. Но слова Фрэда меня встревожили.
– Ей плохо?
– Очухается. Просто нужно, чтобы кто-то побыл с ней, пока мы ищем врача.
Я перевожу взгляд на Осано, пытаясь понять, как он относится к произошедшему. Если Биби одна в комнате, почему он не занялся ею сам? И только теперь я замечаю, как он нервничает, по крайней мере нервничает сейчас.