Белые мыши

Блинкоу Николас

Пока я чищу зубы, Биби наполняет ванную паром. Всякий раз, как я наклоняюсь над раковиной, она шлепает меня по заду. Шуточка, достойная школьной раздевалки. Извинением Биби служит то, что она все еще учится в школе, весной у нее выпускные экзамены. Странно, как она меняется в горах, в ней словно проступает ее настоящий возраст. Биби отлично умеет напускать на себя надменность модели, но без этой надменности вся так и светится.

Катание на лыжах я осваиваю быстро: если это такое уж сложное дело, как же с ним другие справляются? Нельзя сказать, что я уже созрел для участия в Олимпийских играх, – колено у меня все-таки не в порядке. Но за пять дней я обживаю все спуски, какие есть вокруг городка. Когда

я начинаю задирать по этому поводу нос, Биби напоминает мне, что Курмейер навряд ли может похвастаться самыми сложными в Альпах трассами. Главные его достоинства – рестораны и то, что он расположен в двух часах езды от Милана.

В те утра, когда Винченте, водитель, не нужен Осано в Милане, он отвозит нас к лыжному подъемнику. Высаживает на шоссе, и мы с Биби ковыляем по короткому склону вниз, к фуникулеру. Биби вечно жалуется на свои прокатные лыжи с ботинками, уверяя, что, будь при ней ее собственные, она бы меня обставила. Я одолел главный спуск, еще толком не научившись поворачивать, и когда Биби поинтересовалась, как мне это удалось, я ответил, что просто орал не переставая до самого низа. В конце концов, если ты падаешь, то на снег. Когда мы вечерами заходим в бар выпить по коктейлю, я слышу с разных сторон жалобы на твердый, точно бетон, снег. Мне такой что-то не попадался. Когда я падаю, снег неизменно мягок, пушист, хоть снежных баб из него лепи.

Мое лыжное снаряжение тоже взято напрокат. По вечерам, выходя в бар «Гранд-отеля», я надеваю футболку и выданный мне Фрэдом костюм. Я его то и дело отглаживаю, так что выгляжу не так уж и плохо. Зато в прокатной лыжной одежде я похожу на бродягу. Я и сноуборд пробовать не хочу, потому что слишком уж бросался бы в глаза в моем облачении счетовода из альпийской деревни. Не лучшее из извинений: ссылка на тщеславие. Собственно, кое-кто из сноубордистов выглядит так, что жуть берет, – словно их нарядили в голливудской костюмерной, чтобы они изображали толпу на концерте «Лимп Бизкит».

Есть у меня и извинение получше – Биби хочет поупражняться в спуске, а у нее всего восемь дней до возвращения в Америку и подготовки к нью-йоркским показам. Начнутся они 10 февраля с демонстрации коллекции Паффа Дэдди, которую будет транслировать телевидение. Луиза все посматривает на календарь, висящий на кухне Осано. Тоже, значит, считает оставшиеся до отъезда дни.

Луиза теперь целиком зависит от Осано. Ни в какие другие шоу она не приглашена, потому что у нее больше нет агентства. Даже на лондонской Неделе моды работы она не получит. Я знаю, сестра сообщила телефон виллы нескольким дизайнерам, однако никто ей не звонит. Я слышу, как она по два-три раза на дню спрашивает у Марии, нет ли для нее сообщений.

Луиза поднимается поздно и к завтраку выходит с такой помпой, словно ожидает от нас аплодисментов за то, что не дрыхнет целый день. Едим мы в зимнем саду, втроем, поскольку все остальные перебрались в Милан, поближе к ателье Осано. Из зимнего сада видна за покрытой снегом лужайкой цепочка сосен, с которых начинается лес. По утрам Луиза выглядит веселой, с удовольствием читает газеты, прихлебывает, чуть морщась, грейпфрутовый сок. Биби сидит рядом со мной, перед большой чашкой эспрессо. Рука, которой она обнимает меня за плечи, неизменно держит кончиками двух пальцев горящую сигарету. И когда Биби шепотком просит меня передать сахар, я всякий раз удивляюсь, почему от нее не пахнет табаком.

По вечерам настроение Луизы меняется – примерно к тому времени, когда она приканчивает свой пятый «негрони». Она вдруг наскакивает на меня, говоря, что я здесь только из-за Биби. Я отвечаю: неправда. Неправда и есть – это Биби здесь только из-за меня. Однако и я тоже поглядываю на календарь. Не то чтобы я предвкушал поездку в Нью-Йорк – и уж точно не в составе бродячего цирка

Осано. Глядя на календарь, я прикидываю, сколько недель осталось до подачи документов в Сент-Мартин. Я составляю в уме расписания, вроде сооруженного мною когда-то перед сдачей выпускных экзаменов. Если я возвращусь в колледж к середине февраля, все у меня, скорее всего, получится, придется лишь попотеть. А вот семнадцатого будет уже слишком поздно.

Бар в вестибюле отеля сооружен из местного камня – гранитных глыб, на которые уложена толстая стойка из выдержанной под открытым небом сосны. Стойка выступает в зал с низкими диванчиками и восточными коврами. Заказывая напитки и записывая их на счет Осано, я всякий раз чувствую себя виноватым, впрочем, ни Биби, ни Луизу не интересует, сможет ли он оплатить счета.

Как-то я делаю попытку предостеречь их, говоря:

– Вас ничего не тревожит? Осано, похоже, на мели. Того и гляди, обанкротится, к тому же он вечно пьян.

Луиза не думает, что Осано чем-то отличается от любого другого дизайнера:

– Разве что пьет многовато. Вествуд несколько раз была на грани банкротства, даже Донна Каран. Это такие американские горки. Ты продаешься большой корпорации или находишь спонсоров, и у тебя опять куча денег.

Сообщают, что английская дизайнерша Луэлла Бартли подписала контракт с производящей аксессуары итальянской компанией «Боттега Венета», имеется также свеженький слух, будто «Луи Вюитон-Моэт-Хеннесси» вот-вот купит дом Ланвин, только что лишившийся своего главного дизайнера. Однако у Осано ситуация иная. Это не тот случай, когда месье Ланвин худо-бедно, а все-таки существует, приходит, нетвердо ступая, на заседания правления, пытается влиять на события. Я не могу представить себе никого, кто пожелал бы купить Осано, как не могу вообразить и Осано, приветствующего такое желание.

Большую часть ночей Осано проводит в Милане. Однако каждые два-три дня Винченте привозит его сюда и высаживает у «Гранд-отеля». Появляется он поздно, всегда после десяти. К этому времени Луиза уже, как правило, успевает прилепиться к какой-нибудь компании богатых молодых горнолыжников и нас с Биби покидает. Осано плюхается на одну из кушеток и посылает меня к бару за выпивкой. Прибегать к услугам официантов, медленно кружащих по вестибюлю, он не хочет. Похоже, в последние несколько недель он проникся еще пущей неприязнью к гомосексуалистам и готов на все, лишь бы уклониться от общения с барменом, единственным здесь голубым, который в шутку флиртует с ним. Возможно, законченным гомофобом Осано не стал, поскольку сцен он не закатывает и никого не оскорбляет. Просто внимание бармена, видимо, угнетает его, вгоняет в мрачное настроение, заставляя вертеть и вертеть на круглой картонной подставке бокал с «Катти Сарк».

Я спрашиваю у Биби, не кажется ли ей, что Осано мало-помалу съезжает с катушек. Она отвечает:

– Определенно. Но ты-то почему так решил?

– Он почти не разговаривает. Только бормочет что-то под нос, я как-то прислушался и обнаружил, что говорит он по-итальянски, так что я ничего не понял.

– Просто ему сейчас туго. Приходится много работать над нью-йоркским показом.

Луиза, та по-итальянски говорит превосходно – и пользуется этим, бродя по вестибюлю и настроив свои антенны на наркотики. Обнаружить компанию, у которой имеется кокаин, ей удается всегда, и скоро она ускользает в уборную. Я и не пытаюсь остановить ее, все равно не получится. Я как-то спросил у Луизы, стала бы она есть шоколад или трюфели прямо с толчка. Почему кокаин – единственный деликатес, потребляемый там, где люди мочатся? Она посмотрела на меня, как на умственно отсталого, и велела сменить пластинку. Не припоминаю, чтобы она хоть раз поговорила с Осано, и сомневаюсь, что ей известно, в каком состоянии сейчас пребывают его мозги.