Белые паруса. По путям кораблей
Шрифт:
С борта корабля моряк видит не так уж много. Однако есть вещи, которые сразу бросаются в глаза. Вошли мы в Триполи утром. Было свежо, под ветром хлопали флаги судов, стоящих на рейде и в гавани. Сколько ни всматривался, ни на одном ливийского флага я не увидел. В центре бухты стоял высоченный американский транспорт. Суда, как люди, имеют свой облик. Транспорт выглядел надменным хозяином, сознающим свою власть и силу. Он один занимал чуть ли не полбухты. Пришлось ему потесниться, пропуская «Горизонт». Второй теплоход под звездно-полосатым флагом стоял у причала. Третье американское судно входило в порт вслед за нами. Были еще тут югослав, финн, теплоход из Бремена, старое судно, построенное в годы второй мировой войны, типа «либерти», принадлежащее республике Либерии (ни одного
Среди других иностранных судов, пришвартовавшихся к причалам Триполи, втиснулись и мы.
Втиснулись — в буквальном смысле слова и не без треволнений. Причем, окончательный смысл событий при швартовке «Горизонта» так и остался для нас неясен.
Немолодой человек в видавшем виды коричневом плаще поднялся с лоцманского бота на «Горизонт», когда мы очутились у аванпорта Триполи. Вход в гавань труден, слева от фарватера есть мель, на которую течение быстро снесет зазевавшегося капитана. Мы ее миновали благополучно. «Горизонт» начал тихонько подтягиваться к причалу между югославским логгером и грузовым теплоходом из ФРГ. Прикинув расстояние от одного из них до другого, Кравец усомнился:
— Мистер пайлот, нам не хватит места.
— Не тревожьтесь, кэптэн. Длина вашего судна мне известна, все будет «all right».
Никакого «ол райт» не получилось. Когда до причала осталось с полкабельтова, стало ясно, что в отведенном для него пространстве «Горизонту» не уместиться. Просчет был налицо — явный и для хоть сколько-нибудь сведущего моряка непростительный. Мешая английские и итальянские слова, лоцман забормотал что-то о капитане порта, который-де ввел его в заблуждение.
Исправлять ошибку надо было быстро. Шеститысячетонный «Горизонт» не автомобиль, его сразу не повернешь, инерцию его так просто не погасишь. К тому же работал прижимной ветер, нанося нас на причал, точнее — на стоящие у причала суда.
Решительно, даже, я бы сказал, лихо, маневрируя средним и полными ходами, Кравец выбрался обратно на середину бухты.
После долгих и темпераментных перекличек с берегом, логгер убрали в другое место. «Горизонт» снова начал швартовку. Как известно, переделывать всегда труднее, но о чем думает капитан, по лицу его догадаться я не мог.
Горизонт» двигался под острым углом к берегу. Капитан полуспросил, полупосоветовал:
— Надо отдать левый якорь.
Якорь потянет судно влево и тем поможет развернуться параллельно причалу.
Лоцман успокоил:
— Ничего, кэптэн, успеем.
— Лево на борт! — перебил Кравец.
— Есть, лево на борт! — отрепетовал Хмельнюк, как всегда при ответственных операциях стоящий на руле.
Угол между курсом «Горизонта» и фронтом причала становился острее. Но все же судно разворачивалось не так круто, как нужно. «Горизонт» попадал не на причал, а носом к носу западногерманского теплохода.
За бортом немца двое матросов на «беседке» — приспособлении, которое у маляров зовется «люлькой», занимались окраской своего судна. Сейчас они бросили работу и с тревогой поглядывали на приближающийся «Горизонт».
Решали секунды — навалимся на немца или проскользнем мимо. Матросы на «беседке» не стали испытывать судьбу. Характеры двух моряков оказались прямо противоположны: один, как кошка, взлетел по трапу наверх на спасительную палубу, другой прямо в одежде бросился вниз, в воду, и поплыл на берег.
Теперь капитан перестал спрашивать и советоваться с лоцманом.
— Отдать левый якорь! Больше лево!
— Есть, больше лево! Есть, отдать левый якорь! — почти одновременно ответили Хмельнюк из рулевой рубки и боцман с бака. Заглушая их голоса, грохотала вытравливаемая цепь.
Медленно, потом все быстрее, нос «Горизонта» покатился в сторону от западногерманского судна. Там выбросили за борт кранцы, чтобы смягчить возможный удар. Распоряжался примчавшийся с мостика вахтенный помощник — крупитчатый блондин в щегольской форме.
Между обоими судами оставалось метра два, но уже все поняли, что столкновения не произойдет. Якорь и круто положенный налево руль сделали свое
Как водится во всех портах мира, поглазеть на швартовку собралась толпа. Выглядела она для нашего глаза сверхэкзотично: арабы, негры, мулаты, европейцы, — чалмы, красные шапочки вроде фесок, бурнусы, потрепанные комбинезоны-«овероллы», латаные куртки, рваные шинели. В стороне, отдельно от «туземцев», остановились капрал и рядовой американских военно-воздушных сил.
Из конторы капитана порта прибежал шеф-пайлот — старший лоцман — и начал ругать нашего. Тот вяло огрызался.
Отделался «Горизонт» сравнительно благополучно — небольшой вмятиной в борту и раздавленным брусом причала. За последний администрация порта потребовала тридцать фунтов, признавая, впрочем, вину своего лоцмана, который допустил грубый просчет при швартовке, сошлись на десяти фунтах.
Как бы там ни было, «Горизонт» занял свое место в гавани Триполи. Среди других появился и советский флаг.
Флаги, пароходы, теплоходы, ввоз, вывоз — все это полезно и поучительно знать. Однако главное — люди. Как они? Что они?
Утро. Солнечно, ветрено, холодно. Относительно, конечно, градусов десять — двенадцать выше ноля. Примерно за час до начала работ в порту собираются грузчики. Некоторые едут на старых, давно потерявших всякий вид велосипедах (араб в бурнусе с развевающимися полами катит величаво, ни на кого не глядя), большинство идет пешком. Различные оттенки цвета кожи, различные одежды. Впрочем, одежды не так уж различны — одинаковая нищета. У многих английские шинели горохового цвета — старые, прошедшие все сроки носки, лишенные пуговиц и крючков. Двенадцать градусов, да еще с ветром, для африканца ощутительны. И люди стараются поплотнее запахнуть шинелишку на рыбьем меху, глубже прячут руки в рукава, поднимают воротники. У кого нет шинелей, натянули дырявый пиджак и рваный свитер, на шее подобие шарфа, голова обмотана грязным полотенцем.
Эти первые наблюдения сделаны с борта «Горизонта». Потом мы пошли в город.
Вы уже знаете, что Триполи очень экзотичен, своеобразен. Однако всему есть мера. Идешь по улицам квартал за кварталом и постепенно привыкаешь к необычным зрелищам. Вряд ли нормальный человек способен без устали ахать и удивляться, в конце концов начинаешь рассуждать спокойно, освободившись от эмоций. В пестром зрелище присутствует свой ритм, если не сказать однообразие.
И вот наступает момент, когда перестаешь увлекаться внешней стороной и мало-помалу начинаешь проникать в суть. Для меня это чувство наступило в самом экзотическом месте экзотического города — арабском квартале. Мы долго блуждали по узким запутанным улочкам. Впрочем, улочками их назвать нельзя. Весь квартал представляет собой как бы одно крытое помещение со множеством закоулков, переходов, крошечных площадей. Мы заглядывали в лавчонки, где можно найти все, что угодно, — от негритянского лука со стрелами до греческих безразмерных носков, а у входа сидит хозяин, важный и медлительный. Рассматривали изделия кустарей-умельцев: кованые кубки, чаши, оружие, пестрые туфли с загнутыми носами, различные поделки из золота, серебра, меди. Мой спутник решил купить жене подарок. Ничего подходящего на витрине не оказалось. Хозяин, средних лет араб, кликнул кого-то из соседней комнаты, где помещались золотоплавильня и мастерская. На зов вышел юноша-негр. Он был такого же возраста, как мой сын, такой же высокий и угловатый. У меня сжалось сердце. Я представил своего сына на месте юноши с усталым лицом и не по возрасту грустными глазами. Я подумал о жизни, которая скорее всего ждет этого парня. Никто не пошлет его учиться, никто не поможет узнать веселый и солнечный мир. Лучшие годы пробегут в маленькой комнате, где чад от расплавленного чужого золота, через окно тянет устойчивым запахом мочи, который, наверно, полтысячелетия не изменял «экзотическому» кварталу. Сразу все стало на свое место. Фантастические персонажи повестей Александра Грина превратились в обыкновенных людей, которым надо есть, спать, любить, воспитывать детей, учиться. Действительность заявила о своих правах — суровая, даже более суровая, чем мы, советские люди, привыкшие к определенным нормам жизни, можем себе представить.