Белые паруса. По путям кораблей
Шрифт:
В самом деле — кому?
— В милицию, — тоном, в котором ясно звучала насмешка, посоветовал Шутько.
Тарахтел мотор, груженая шлюпка тяжело переваливалась с волны на волну.
— Ну, вот что! — скомандовал Сенька. — На шестой причал держи, раз начали, до конца довести нужно, не пропадать же добру и деньгам.
На причале тоже все разыгралось как по нотам. Едва шлюпка ткнула носом гальку, Эдик торопливо выпрыгнул на берег, быстро возвратился — с корзиной. Он и Шутько в четыре руки перебросили рыбу из шлюпки, накрыли корзину куском
— На, твоя доля, — Шутько сунул деньги в карман Костиной куртки. — Говорил я — пара красненьких, так и есть.
Жирный «улов» не радовал. Молча отошли от берега, скоро были в яхт-клубе.
В последний момент, когда Эдик и товарищ его, оживленные, веселые, стали прощаться, Костя решился: вынул деньги, протянул Шутько.
— Забери, не надо мне.
Сонные глаза вспыхнули, в упор уставились на Костю.
— Себя показать хочешь! Ты — моряк-чистые руки, а мы — спекули базарные!
Костя не ожидал, что его так поймут. Смутился.
— Да что ты… Не потому я…
— Если не потому, товарищей не паскудь, себя не выставляй. Может, я, так сказать, больше твоего переживаю, а молчу. Будь здоров!
Дернув фуражку за козырек и тем изобразив нечто вроде прощального жеста, Шутько удалился. Эдик последовал за ним. Деньги Костя спрятал обратно в карман.
Теперь, несколько часов спустя, поостыв, он уговаривал Себя, что в сущности ничего особенного не произошло: не украл, не смошенничал. Если на сейнере такие порядки, они могут найти и других покупателей, а рыбу все равно пустят «налево», вместо того, чтобы сдать ее рефрижератору, как полагается. Значит, ни Костиной, ни Шутько, ни Эдиковой вины нет — они заработали законно, а двадцать рублей новыми — кусок хороший.
Костя приводил довод за доводом в оправдание свое, и чувство вины постепенно затухало. И поездка на сейнер начала казаться даже лихой, романтичной. Произвел впечатление Шутько: он, конечно, все и придумал, бывалый, с таким не пропадешь. Косте нравились решительные люди, к таким он отнес Сеньку.
— Ладно, что сделано, то сделано! — вслух произнес Костя и постарался забыть об утреннем происшествии.
Не думал он и о насмешливых словах, сказанных Михаилу. Но того они задели сильно. Давно «Ястреб» с Костей отошел от дока, а Михаил все сидел, опустив голову, невидящими глазами глядя на электрод, как бы не понимая, к чему эта штука, что с ней делать. Печальные мысли владели им.
Нина поняла. Дружески положила руку парню на плечо:
— Не сердись. Он так… Не подумав…
— Я… не сержусь, — выражение лица Михаила, обычно добродушное и чуть наивное, полностью опровергало слова. — Я только… буду… этим, как его?.. Яхтсменом. И плавать выучусь! Вот!
Нина пристально посмотрела на него. Было сейчас в парне что-то такое, от чего мешковатый увалень Семихатка предстал в ином свете. «А, пожалуй, действительно будет», — вдруг подумала девушка.
Но Михаил уже отвернулся от нее, застеснявшись
Михаила еще раз оторвали от дела. Подошел докмейстер Остап Григорьевич. Залихватски сдвинутый на правое ухо берет, смуглое лицо, усы цвета перца с солью делали коренного украинца похожим на оперного тореадора.
Спросил:
— Чего с этой цацей беседовал?
Михаил прекратил работу, недобро посмотрел на докмейстера. Ответил вопросом на вопрос:
— С какой?
Плохое слово о Нине очень обидело его.
— С Иванченко Костей.
— А! — вздохнул облегченно. — Почему он цаца?
— Как же: молотом не бьет, рубанком не строгает, только монету получает.
— Не понимаю, — пожал плечами Михаил. Лицо его стало недоуменным и, как обычно, наивным.
— Понимать нечего, — сердито ответил Остап Григорьевич. — Был сварщиком, на моем доке работал тоже. Потом парусным спортом увлекся, призы хватать начал.
— Разве ж это плохо?
— Погоди, чего картину гонишь! Я и не говорю — плохо. Негоже то, что с ним сделали. Перевели на липовую должность, за котельным цехом числится, а в натуре день-деньской в яхт-клубе лодыря гоняет, кроме спорта ничего знать не хочет. Понял теперь?
— Понял. Это и у нас на заводе в Семихатках было — с футболистами. Целую команду на заводской счет кормили, поили, обували, одевали. Здоровые лбы, а другого занятия, как по мячу гукать… Кто ж ему такую штуку устроил?
— Есть у нас… Парусного спорта ярый болельщик, меценат, как в старину говаривали. Заместитель директора по хозяйственной части товарищ Приклонский Илларион Миронович, — выговорив фамилию, собеседник Михаила даже губы скривил, очевидно, недолюбливал он «мецената» сильно. — Ежели увидеть хочешь, в перерыв на третий причал зайди, он там речу толкать будет.
Возле третьего причала находилась заводская столовая, и в час перерыва погожими летними днями здесь открывался, как шутя называли, «обеденный клуб». Молодежь купалась, прыгая в воду прямо с бетонных плит, пожилые рабочие степенно беседовали, греясь на солнышке, с удовольствием покуривая. Тут же накоротке устраивались комсомольские «летучки», обсуждались текущие дела заводской жизни.
Когда Михаил с купленной в буфете бутылкой кефира и разной снедью пришел на причал, «клуб» был в полном разгаре.
Группа молодежи человек в двадцать-тридцать окружила полного мужчину, который ораторствовал, взобравшись па импровизированную трибуну — пустой инструментальный ящик.
«Приклонский, — догадался Михаил. — «Речу толкает» как Остап Григорьевич сказал».
Лысина Приклонского сияла под солнечными лучами. Говорил он азартно, сопровождая речь резкими жестами, от которых оплывающий корпус его, более широкий в бедрах, чем в плечах, вздрагивал. Широкое лицо с подглазными мешками выражало искреннее удовольствие.