Белые снега
Шрифт:
Сорокин направился было к парню, но путь ему преградил шаман Млеткын:
— Попробуй, вкусно, — шаман что-то протянул Сорокину.
Сорокин взял теплое светлое мясо и машинально положил в рот. Но тут его взгляд скользнул по рукам Млеткына, по его заскорузлым пальцам, перемазанным засохшей кровью, жиром и давно не смываемой грязью, тут он вспомнил о болезни, про которую толковали в Улаке… Позыв к рвоте был так силен, что Сорокин даже застонал.
Шаман хрипло засмеялся:
— Видишь? Вкусно? Можно подавиться, само так и лезет в глотку. Да не торопись, прожуй как следует.
Сорокин отошел к противоположному краю льдины и выплюнул в воду кусок теплого мяса. Шаман видел это и встретил учителя насмешливым взглядом. Сорокин не выдержал:
— Разве нельзя было помыть руки вот в той луже? Вы же готовите пищу для всех.
— Наш народ непривычен к чистоте, — с вызовом ответил шаман.
— Однако я знаю, как презирают нечистоплотных и вшивых. Так что зря наговариваете на свой народ.
— Когда есть возможность, отчего же не смыть грязь, — миролюбиво заметил Млеткын, — но делать из этого непреложный обычай — ни к чему.
— Есть обычаи, которые одинаковы для всех народов. Это доброта, взаимопомощь, сердечное отношение к гостю… В ваших сказаниях, в пословицах и поговорках говорится, что и чукотский народ уважает и поддерживает эти обычаи.
— Однако хорошо ты выучился говорить по-чукотски, — то ли с похвалой, то ли с осуждением заметил Млеткын. Он понял, что зря пытается перечить учителю — так недолго навлечь на себя беду. В теперешнем положении, когда Тэгрын на праздничном собрании во всеуслышание объявил, что легко можно дознаться, кто вызвал лавину, Млеткыну лучше всего держаться потише. Но ненависть к этим людям была так велика, что молчать он не мог.
— Наверное, ты во многом прав, — проговорил шаман. — Многое еще мы не понимаем и держим широко открытыми уши, чтобы можно было уловить полезное и нужное. — И Млеткын язвительно усмехнулся.
Омрылькот дал команду грузиться в вельбот. Оттолкнувшись от льдины, подняли парус, и слабый ночной ветер погнал, тяжело груженое судно к синеющему вдали берегу.
Пэнкок сел рядом с Сорокиным.
— Понравилось тебе на охоте?
— Конечно… Мне полезно было побывать здесь, — ответил учитель. — Я увидел, какой ты хороший охотник. Правда, я и раньше не сомневался в этом, но сейчас я понял тебя.
— Мы всю зиму мечтаем о таком дне… Это для нас, как для русских Новый год. Начало новой жизни. Трудная это работа, но мы любим ее… И все-таки…
Пэнкок задумался. Он мысленно много раз задавал этот вопрос Сорокину, а вслух все не решался. Может быть, уже поздно об этом думать?.. Ведь Пэнкок уже не мальчик и не юноша…
— А вот такой, как я, — с замиранием сердца начал Пэнкок, — такой, как я, мог бы стать учителем?
— Конечно! Почему нет? — уверенно произнес Сорокин.
Пэнкок был несколько разочарован таким быстрым ответом учителя. Значит, он не очень серьезно отнесся к его словам. Да разве можно всерьез отнестись к ним? Ведь сколько надо учиться, чтобы получить право учить самому. С детства надо начинать. А теперь… Теперь… можно только мечтать…
— Скоро такие, как ты, Пэнкок, станут не только учителями, — снова заговорил Сорокин. — Вы будете управлять большими машинами, моторными вельботами, будете строить большие дома, внутри которых может вместиться не только весь Улак, но и соседние селения — Инчоун и Нуукэн.
— Очень шумно будет в таком большом доме, — заметил Пэнкок. — В тишине лучше. Читать, размышлять…
Сорокин задумался. Может быть, так на самом деле лучше — в тишине?
На береговом припае охотников ждали упряжки. Вельбот под парусом приближался к ледовому берегу, где кричали, размахивали руками ребятишки.
— Драбкин велел вам немедленно возвращаться в Улак! — выпалил Унненер, как только Сорокин выскочил из вельбота.
— Потому что приехал нарочный из Анадыря с важной бумагой! — поспешил вставить другой мальчишка.
— Скоро к нам придет большой пароход и привезет много товаров и новых людей! — добавил третий.
С искренним сожалением Сорокин покинул берег и на упряжке Унненера через торосы и промоины направился в Улак.
Письмо из Анадыря было длинным и обстоятельным. Сообщалось, что во Владивостоке снаряжается в Улак пароход с целевым грузом. Вскоре они получат два больших сборных здания для школы и интерната. Кроме того, в Улаке откроют пекарню и магазин — для них предназначалось еще одно, третье здание. Вместе с бригадой плотников в село прибудут пекарь, заведующий факторией, учитель и медицинский работник. И еще… Еще Сорокину предлагалось написать свои соображения по поводу чукотской письменности, поделиться опытом работы. Вчерне букварь был уже составлен известным знатоком чукотского языка и фольклора ученым Владимиром Германовичем Богораз-Таном. Но споры насчет того, как строить письменность, на основе русского или латинского алфавитов, продолжались. Поэтому-то и важно было мнение человека, занимающегося практикой.
Во второй части письма Сорокина просили подобрать из представителей местного населения способного юношу, имеющего элементарные навыки грамотности для поступления на подготовительное отделение Института народов Севера в Ленинграде. И это особенно обрадовало Сорокина.
Не зря, выходит, они тут старались, работали. А Советская республика тем временем набирала силы, крепла и думала о судьбе своих малочисленных народов, живущих на самых ее окраинах. Первый букварь для чукчей! Для тех чукчей, о которых раньше никто не помнил, не знал и знать не хотел! Да это такое историческое событие, о котором должны писать газеты всего мира! Нужна письменность, нужен алфавит. Конечно же, русский! Это проверено на практике.
— Честно скажу, — Драбкин произнес это медленно, — завидую тому парню, который поедет в Ленинград. Посмотрит Москву, Ленинград и вообще — материка понюхает… Ну да уж ладно… Будет и у нас с тобой когда-нибудь отпуск…
Вместе думали, кого направить в Институт народов Севера.
Вообще-то для пользы дела учиться надо Тэгрыну, но он уже не молод. А так по всем статьям подходит: и грамотен, и русский язык знает.
— А если Пэнкока? — Сорокин вспомнил разговор в вельботе.
— Но ведь парень только что женился… — с сомнением заметил Драбкин. — Да и захочет ли он сам? Мы не можем насильно отправлять человека на учебу. Зачахнет он там от тоски, да и в голову ничего не полезет, если он только о доме будет думать… Я так считаю, нет ничего хуже для чукотского человека, чем покинуть родину. Чукотский человек в неволе жить не может! — веско заключил Драбкин.
— Да кто о неволе-то говорит! — засмеялся Сорокин. — Ехать-то на учебу в Ленинград. Представляешь — в Ленинград! Я думаю, Пэнкок рад будет. По-моему, парень об этом тайком мечтает.
— Парень-то он смышленый, — согласился Драбкин. — Робок, правда, да ничего, в городе посмелее станет, иначе нельзя. Зато какой кадр из него получится! И как раз к тому времени, когда в Улаке будет настоящая коммуния.
Однако до прибытия парохода было еще далеко. Нарочный из Анадыря, чуванец Куркутский прожил в Улаке неделю, откормил отощавших собак и пустился в обратную дорогу, намереваясь к концу мая достичь залива Креста. Он говорил на анадырском наречии русского языка: