Белые витязи
Шрифт:
— О, отдохнуть бы не мешало, — поддержал Каргина Луковкин.
— Хоть бы денька два вздохнуть, не седлать бы!
Балабин, Иловайский и те стояли за то, что отдых будет необходим.
Долго шумели полковники, а Платов молчал и задумчиво глядел в оконце, где билась и жужжала большая муха.
Наконец смолкли полковники и, смотря на атамана, ждали его решающего слова. А он всё молчал и смотрел на муху, что тревожно билась в стекло.
— Пётр Николаевич, — наконец сказал он своему ординарцу, — выпусти, голубчик, её на волю.
Коньков бросился к окну. Полковники с недоумением переглянулись.
XIV
...Артиллерия и кавалерия нуждались
в лошадях, продовольствие стеснялось —
слухи не благоприятствовали; строптивые
указывали на казаков, обладавших множеством
завладенных в добычу лошадей. В настоящем
случае Михаилу Андреевичу Милорадовичу
поручен был арьергард, а Матвей Иванович
устранён от команды. Маялся он и горевал
отчаянно во дни перелома изнеможенного
уже неприятеля, владевшего Москвой в головнях,
но ещё страшного...
Мелкий дождь моросит как сквозь сито. Скошённые луга, сжатые нивы размокли, сделалось скользко и грязно. Бурливо бежит неширокая речка, плеснёт на повороте о камень, застынет в лимане, покрытом крупными листьями кувшинок, и опять несётся вперёд, холодная, тёмная. Мрачными силуэтами выделяются леса и деревни. Ночь неприятная и сырая. В громадном стане, что раскинулся на много вёрст, тихий шорох, у чуть тлеющих костров разговор — никто не ложится. Ожидание чего-то таинственного, торжественного видно на всех лицах; все готовятся к необычайному мировому событию. Солдаты на холоду и на дожде переодеваются в чистые рубахи, осматривают ружья и штыки. Артиллеристы хлопочут около пушек — и все упорно ищут дела, чтобы скорее прошла эта трудная ночь ожидания.
Враг близок. Его бивуачные огни совсем надвинулись на наши, и там тоже не спят, тоже ожидают чего-то. По крайней мере, движутся огни, раздаются мерные крики. Всё, всё стянулось к Бородину, чтобы здесь открыть карты, чтобы в честном бою решить свою участь. Одни завтра будут драться за родину, за святую Русь, за Москву, за поруганные храмы, за потоптанные нивы и разорённые деревни, другие будут драться из-за награды за тяжёлые труды во время похода.
Но то будет завтра, а сегодня, в дождливую, холодную ночь, двадцать пятого августа, в стане как в русском, так и во французском идут приготовления. Одни молятся и прощаются, делают последние распоряжения, другие пьянствуют и ликуют, заранее торжествуя победу.
Но не все одинаково готовятся к бою. Не все на местах. Вот два всадника подъехали к речке, вот спустились они по обрывистому берегу, вот, дав шпоры коням, вошли в тёмные, холодные волны. Вот они уже на другом берегу и бегут рысью, минуя деревню, минуя стан кавалерии.
— Кто идёт? — раздался суровый оклик.
— Свои.
— А, это вы, ваше благородие!
А его благородие уже далеко за цепью казачьей и пошёл по зеленям. Мокрые листья бьют по ногам, иногда задевают за лицо, и холодные струйки бегут за воротник.
— Ваше благородие, не ездите туда, вот там их часовой.
Молчание. Только лошадь осторожнее ступает да всадник как-то весь вытянулся и обратился во внимание.
— Пидра Микулич! — слышится сзади робкий шёпот. — Вот вам крест, мы уже у неприятеля, вернёмтесь.
Молчание. Ещё внимательнее стал Коньков.
Вот на горке вправо стоит эскадрон. Неужели один? Да, один. Вот конец их цепи, окрайка бивуака. Это пехота, наверное! Ружья составлены в козлы, и тёмными рядами видны спящие люди. Вот и обоз. Фуры, двуколки, провиантские повозки и крытые телеги со всяким скарбом образовали запутанный лабиринт.
Лошадь ступила в лужу, и раздался тихий плеск. Маленькая серенькая лошадка, косматая и лохматая, в шлее и седёлке, привязанная к борту телеги, насторожилась и тихо заржала, словно предупреждая своих.
— Qui vive? [46] — раздался несмелый оклик.
— Mais soyez tranquilles. Si vous ne voyez pas — lieutenant d’Abbrez... [47]
Снова наступила полная тишина. Только Какурин волнуется.
«Ну, служи таким сумасшедшим господам, — думает он. — Ведь сидят же другие дома! Одного его понесла нелёгкая путаться в неприятельских кошах!» — «Так не ездил бы, — говорит внутри его чей-то голос». — «Эка, сказал тоже, не ездил бы!.. Так я его, Пидру Микулича, и покину одного, ну, сохрани Бог, случится что! Кто тогда вызволять-то станет! Нет, стали служить вместе, так уж и будем. А каторга — служба! Хуже собачьей. Мокни, да дрогни, да трясись так всю ночь. Вчера не спали, сегодня не спим, да и завтра не будем спать — это верно. Да вот без отца-то, без матери, без никого, — сейчас и храбрости больше, жизни, значит, не жаль!»
46
Кто идет? (фр.)
47
Всё спокойно. Разве вы не видите — лейтенант д’Аббрэ…(фр)
Всё видел, всё высмотрел Коньков и, довольный, возвращался назад, к бивуаку за рекой Калочей. Будет чем утешить старика, будет чем порадовать.
— А его, бедного, обидел чёрт одноглазый. — Нелестное прозвище относилось к Кутузову. — Мы ли не страдали, мы ли не терпели, полагая за них свою душу, — нет, всё мало! Хотели, видно, и победы нести на наших плечах, а самим награды получать. Бедный атаман пять дней лихорадкой промучился, и теперь только и жив, что горчичной настойкой.
Нежная жалость наполняет сердце Конькова. Пётр Николаевич не злой человек, хотя много он народу перерубил да перепортил. Это не беда! На то ведь война, а так он что же. Он всех любит, добрый он.
Так думалось хорунжему Конькову, когда мелкой рысью подъезжал он к своему бивуаку. Вот и Калоча, вот роща, а здесь и стан казачий.
— Где атаман?
— А вон они, под дубочком, в палатке.
Коньков слёз с лошади, отдал её вестовому и вошёл в палатку. Платов сидел один, в своём беличьем синем халате, и задумчиво смотрел на разложенную карту. В палатке было холодно и сыро, полотно намокло и нагнулось, свечка тускло горела. И жалкий вид был у постаревшего, за несколько дней болезни осунувшегося донского атамана.
С тех пор как Платов впал в немилость, а это началось с семнадцатого августа, с момента приезда Кутузова в Царёво Займище, полковники стали группироваться вокруг генерала Иловайского и генерала Орлова, вероятных кандидатов на атаманское место, и Платов стал одинок. Даже адьютант его, Лазарев, ординарцы и те стали как будто невнимательнее и в свободное время куда-то исчезали. Один только Коньков оставался неизменным собеседником атамана. Он ещё больше полюбил Матвея Ивановича в этот начальный период немилости; ему было жаль старика, и он всё готов был сделать, чтобы только утешить его.