Белые витязи
Шрифт:
— Что, дорогой, скажешь? Где пропадал эту ночь? — ласково обратился к нему Платов.
— Был на позиции неприятеля, ваше высокопревосходительство.
— Как? — переспросил атаман, думая, что он не расслышал.
Коньков подробно рассказал про поездку: Калоча проходима вброд. На левом фланге у неприятеля всего один эскадрон. Обозы без прикрытия, стоят в беспорядке, а не вагенбургом. Нападение возможно и удобно.
Платов внимательно слушает, смотрит, как тонкие пальцы ординарца водят по карте, и улыбка удовольствия покрывает его лицо.
— Ну, спасибо, дружок, большое спасибо! Таков ординарец, я вам скажу, и должен быть. Ты многого
— Вас покинуть, ваше высокопревосходительство! Да что я изверг, что ли? Мохамед подлый?
— Ну, спасибо, дружок. Ляг здесь, на моей постели, я всё равно ложиться не буду; ляг, отдохни. Да на, выпей-ка горчичного.
И старый атаман внимательно укладывал ординарца на постель, и, когда Коньков, трое суток не смыкавший глаз, заснул, Платов бережно укутал его одеялом.
Светало. Дождь перестал. Обрывки серых туч быстро неслись по небу, и восток алел; в одних армиях было движение. Солдаты, после тяжёлой ночной дремоты на сырой земле, потягивались и разминались; утренний холодок пробирал их; лошади встряхивались и беспокойно ржали, ожидая обычной задачи овса, денщики вздували самовары, а господа офицеры надевали мундиры.
На крайнем правом фланге, у самой Калочи, расположился кавалерийский корпус Уварова, ещё левее стали казаки. Чуть свет лошади были посёдланы, полки вытянулись во взводные колонны, но ещё не садились. Люди собрались между взводами и молчали, — у казаков ещё был разговор. Они как-то хладнокровнее относились к сражению. «Москва» для них не имела того священного значения, что заставляло бы их особенно трепетать за неё, особенно думать о битве под первопрестольной. А поговорить им было о чём. Первый раз после Гродно они сошлись с армией, которую защищали больше двух месяцев. Опять увидали они белые штаны и зелёные мундиры, услыхали русский говор и немецкие команды. Обычаи, порядки, сигналы, которых тогда у казаков не было, — всё это интересовало и возбуждало их внимание. К тому же Бог весть кто пустил слух, что будет поиск в тыл, что атаман позволит грабить и можно будет поправить свои обстоятельства.
А «обстоятельства» пора поправить! Даже на офицерах мундиры рваные, лошади подбились, патронов немного остаётся... И рисуются в мечтах у казаков тяжело нагруженные серебром, золотом и оружием повозки, и задумчиво смотрят они на лес, за которым их ожидает добыча.
Солнце поднималось выше, лучи становились ярче, в воздухе — теплее.
— Бум! — одиноко ударил выстрел на французской батарее; молочно-белый клуб дыма медленно выкатился, озолотился сверху солнечными лучами и медленно растаял. Было почти шесть часов утра.
— Бум! — сейчас же ответили с готовностью у русских, и канонада началась.
Перекрестились солдаты, и в сознании каждого мелькнула одна мысль: «Началось, Господи благослови!»
Принц Гессенский поехал к Кутузову за разрешением сделать поиск в тыл. Две атаманские сотни, с полковником Балабиным, побежали на разведку и для развлечения французской уланской заставы.
Потянулись долгие, скучные часы. Напряжённо всматривались казаки в ту сторону, откуда должен был появиться Гессенский, и страх отказа и надежда на разрешение были на их лицах.
А слева уже кипел пехотный бой. Вдруг сразу вылетали стайки дымков и раздавался треск залпа, потом такая же стайка дальше и опять треск, покрываемый гулом орудий.
Все были заняты, все были сосредоточены. Одни стреляли, другие наводили, третьи заряжали, и ни о чём больше не думали, как о своём маленьком деле. Круг мировоззрений каждого вдруг сузился до чрезвычайности, весь мир был позабыт. Наполеон, Бородино не имели ничего общего с людьми, а было: друг — оружие, патрон — голубчик, было дело скусывать пулю, насыпать порох... Родненькой шомпол забивал пулю, а на кремень насыпался порох. И кремень, и курок стали словно одушевлённые большие предметы, а самому хотелось сделаться узким и тонким, как сабля, чтобы пули проносились мимо.
«А что рядом убили Иванова — не беда, оно даже и не заметно, а ловко, что не по мне хватили», — вот что было на сердце у каждого, вот что думалось каждому в эти тяжёлые минуты Бородинского боя.
Бой быстро разгорался. С развёрнутыми знамёнами, с громом музыки шли полки вперёд, таяли от ружейного огня и ядер, дружно кидались в штыки, отбивались и снова шли... Время летело незаметно в центре позиции, где распоряжался сонный Кутузов, где были построены фланги и батареи. Казаки с тревогой прислушивались к шуму боя и все ждали позволения.
И вдруг радостная весть разнеслась по бивуаку — Позволено! — побежали полковники к своим полкам, раздалась команда: «Садись», и сотни казаков двинулись через Калочу...
В тылу французской армии действительно было неустроено. 86-й пехотный линейный полк отдыхал здесь, составив ружья, фурштаты, лакеи и денщики в серых блузах играли беспечно под повозками в карты, другие чистили платье, повар какого-то маршала в вырытой в земле кухне готовил обед, иные спали, завернувшись в шинели, иные задумчиво смотрели на лабиринт повозок, на бледное русское небо, на леса и кусты, на мокрую землю. Грохот орудий и трескотня ружей тут были менее слышны, а потому и бой не так чувствовался. Фланг охранял уланский эскадрон, которого с утра развлекала лава атаманского полка. Сначала она беспокоила его своими эволюциями, своим протяжением, но потом к ней присмотрелись и не обращали больше внимания. Солнце высоко поднялось, от мокрых мундиров и шинелей шёл лёгкий пар, и приятная теплота клонила ко сну.
Было двенадцать часов дня, когда лава атаманцев вдруг широко раздалась, и из-за густых зеленей стали высыпаться сотни одна за другой — и сколько их! — без числа. Молча, как привидения, выносились одни из кустов и деревьев и скакали вперёд без криков и шума. Уланы бросились было навстречу, послали донесения, но живо были перерублены и переколоты, и сотня трупов доказала, что они свято исполнили свой долг.
Линейцы начали строить каре, даже дали залп, но не могли задержать кавалерийских масс. Фурштаты, денщики и лакеи поспешно кидались на лошадей и скакали к армии, разнося по ней страшные слова: «обойдены» и «казаки». Дорвались голодные, обтрёпанные Казани до давно жданной добычи, пососкакивали с лошадей и буквально зарылись в тяжёлые фуры с амуницией и одеждой.
Всё годилось казаку. Риза с образа вьючилась рядом с перламутровой шкатулкой, и всё прикрывалось стёганым одеялом и штиблетами: на шпагу клался тяжёлый вальтрап, золотом шитый, а сверху пёстрая шаль...
Остановить грабёж было невозможно, офицеры и Платов это понимали. Выслав атаманцев и ещё кое-какие твёрдые полки на стражу, они хладнокровно ожидали, когда страсти поулягутся и пройдёт первая жажда добычи. Корпус Уварова дебутировал из лесу, и стройные регулярные эскадроны галопом шли дальше в тыл, навстречу лёгкой кавалерийской бригаде Орнано.