Белые витязи
Шрифт:
— Снять вьюки и отдать остающимся! — крикнул он и пошёл с Баумгартеном обсушиться в дом.
И только он ушёл, заголосили унтер-офицеры и урядники:
— Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!
Засуетились люди.
— Но, балуй! Я тебя! — грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами — не больно, нет, — это у него игра такая была.
Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.
— Ребята! — сказал он громко. — Нас мало — врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.
— Постараемся! — дружно ответили всадники.
— Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперёд!
— Шагом ма-аррш! — скомандовали у гусар.
— Ну, иди, что ль! — хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.
— Наездники и фланкёры, выезжай! — крикнул впереди чей-то голос.
— Наездники, выезжай! — повторили голоса тут и там, и поднялся лёгкий шум.
— Брехов, езжай, што ль! — говорил урядник курчавому казаку.
— Лошадь приморилась, Петро Зотыч.
— Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.
— Куда ехать-то? — торопливо спрашивал Кальжанов.
— Да беги уперед до начальника отряда!
— Ну ладно!
И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.
Кудашев роздал приказания, и фланкёры скрылись в сумраке дождливого вечера.
К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своём присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.
Дождь перестал. Но густой туман спустился над землёй, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.
Однако часов около десяти фланкёры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.
К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошёл теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.
Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.
Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им всё дело.
— Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?
Долго молчат офицеры. Молодёжь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет — этого они не умеют.
— Как думаете?
— Вернуться лучше, — хмуро говорит есаул.
— Плетью обуха не перешибёшь, — поддерживает ротмистр.
И опять молчание, тяжёлое, мрачное молчание.
И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперёд.
— Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота... — Голос его дрожит и обрывается. — Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?
— Лодки нужны, так не переправимся, — говорит кто-то сзади.
— Нужно бы два баркасика, — уже смелее, ободрённый ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. — На них сёдла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле...
Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на «Пидру Микулича»; в эту минуту он обожает «брата дьячка».
— Дело-то в том, сотник, что лодок, говорят, нигде не отыщут.
— Я достану, ваше сиятельство, — смело возразил Коньков.
— Ну, попытайтесь.
Живо седлают казаки лошадей. Тридцать человек пойдёт с сотником.
— Можно мне с вами? — робко говорит Воейков.
— А начальство ваше?
— Ничего.
— Вы спросите.
— Да, я спрошу.
Воейков ушёл и через минуту вернулся.
— Позволили!
— Ну, с Богом.
Коньков тронул лошадь, и маленькая партия осторожно стала выбираться на дорогу.
Проехали спящую деревню, свернули по проулку и по узенькой грязной тропинке спустились к реке. Ночь была тихая, безлунная. Тёмной полосой текла река, холодом, сыростью веяло от её вод; песчаная отмель чуть светилась, но, увы, ни лодки, ни барки, ни плота.
Партия разделилась. Семь человек побежали вверх по реке, остальные вниз. Скоро шёпот смолк; несколько минут всё было тихо, потом раздались голоса — кто-то по-русски грубо бранился, ему отвечали ворчливо по-немецки, по временам в спор вмешивался урядник, и его рассудительный голос отчётливо доносился по воде.
«Что там такое?» — подумал Коньков, повернул лошадь и поскакал на голоса.
В густых камышах, покрывавших чуть не полреки, были протоптаны лазы. Три казака на лошадях, по брюхо в воде, окружили маленький рыбачий челнок.
Королёв, розовый, вечно потный казак, с приплюснутым с боков, как у рыбы, лицом, зацепил фуражиркой лодку и тянул её к берегу, осыпая бранью артачившегося рыбака. Черноусый и чернокудрый урядник Пастухов уговаривал рыбака бросить это дело. Третий казак, угрюмый бородач, заехав со стороны реки и стоя по пояс в воде, очевидно, намокал, холодел и молча ожидал развязки.
— Я не дам вам челнока! — по-немецки кричал рыбак. — Иначе мне придётся умирать с голоду! Я не могу так. Это грабёж! Это стыдно русским.
— Давай, тебе говорят, — кричал Королёв, — а не то не посмотрю, что за тебя, подлеца, сражаемся, так тюкну по башке окаянного!
— Ишь, Мохамед подлый, — поддерживал мягким баском Пастухов, — за его нацию дерёмся, льём кровь казачью, христианскую, а они на-поди — экое озорничество!
Коньков, подъехав к рыбаку, объяснил ему на силезском наречии, что лодка нужна для переправы, что ему возвратят её и что он напрасно только поднимает шум из-за пустяков.