Белый, белый день...
Шрифт:
Это было с ней в давней, еще земной жизни. В те дни, когда начиналась болезнь. Она тогда мысленно молила Бога о спасении…
Значит, Он услышал ее. И дал ей то, о чем она, обессиленная, молила? Может быть, это и был ответ на много раз задаваемой самой себе вопрос «где я»? В раю? Или в аду?.. Или мы просто ничего не знаем – ни про то, ни про другое?..
С одной стороны, она жила в каком-то месте, напоминающем отдельный, может быть, анапский курортный, покинутый лагерь. Но пионерский? Или Бухенвальд?
Но с другой стороны, она же сама
И была услышана!
Теперь ей надо было возвращаться, и как можно скорей. Что ее удерживало в этом, уже почти незнакомом доме? Около спящего немолодого, пропахшего сивухой племянника Ростика? Сына самого любимого и давно исчезнувшего для всех человека – Коли. Николая Климентьевича Янковского… Блестящего архитектора. Блестящего штабс-капитана образца 1915 года. Мужа ее старшей сестры Марии…
Мария… Тонкая, как свечечка! Узкоплечая, узкотазая, с длинными прекрасными руками. С чуть застывшим выражением лица – словно с китайской дорогой древней гравюры… Рок всей их семьи! А тогда одна из самых богатых и загадочных юных женщин Маньчжурии, Владивостока и даже всей Восточной Сибири… Студентка второго курса юридического факультета Томского университета. Чуть-чуть кокаинистка. Прекрасная танцорка только что пришедшего на Восток шимми и почти неприличного танго… Все ночи напролет пропадающая в ночных ресторанах, барах и кабаре Харбина, Шанхая, Владивостока и даже Киото… Выписывающая наряды только из Парижа, признающая исключительно фирму «Лориган де Коти»…
Маруся Батурина слыла к тому же теософкой. Знатоком буддизма. Свободно говорила на монгольском и японском, не считая русского и китайского…
Сам Капабланка, заехав на гастроли в Мукден, был поражен, что единственным партнером, успешно сыгравшим с ним ночью в турнире на пятидесяти досках, была то ли русская, то ли японка Мария Батурина.
Так что бедненькому, хоть и не без польско-немецкого лоска, Николя Янковскому пришлось приложить немало усилий, чтобы выдвинуться на позиции, которые хоть в малой степени, но придавали ему положение возможного жениха.
Скромный, однако крепкий «фольварк» его отца Климента Янковского, по слухам (в которые не хотелось верить!), все время переходил из рук в руки, от русских к немцам и обратно. Так что все это хозяйство, а также двухэтажный (но смахивающий на крестьянский) дом родителей Николя, а главное, сама их жизнь – всё было под вопросом!
Денег из дома давно не слали.
Сестра – тоже Маруся! – начавшая первый курс химии в Казанском университете, вдруг прислала ему в Иркутск посылку с домашним салом и грубого помола мукой. Эта посылка очень развеселила вообще склонного к некоторому легкомыслию Николя. Во всем – кроме работы, учебы и профессии. Янковский уже в молодые годы был серьезной фигурой среди архитекторов Сибири, Маньчжурии и Северного Китая.
А когда знаменитый миллионер Второв заказал ему проект виллы в предгорьях
Притом сделала это откровенно. Отослала всю компанию из трех десятков поклонников, родственников, друзей в банкетный зал, где был накрыт ужин, а сама – в платье с глубоким декольте, с треном, лазорево-синего крепдешина – протянула руку только успевшему щелкнуть каблуками юному Янковскому.
Они поднялись, не оглядываясь, по широкой лестнице со старинными китайскими вазами в княжеский номер Радзивиллов.
Десятилетняя Анечка стояла тогда около своей французской бонны, следя за ними и мечтая только об одном – об английском винчестере. Папа привез ей из Лондона. Но он был далеко! Так же как далеко был и сам отец. Он уже полгода как жил в Монте-Карло. Приобрел дом, потом продал его. А скорее всего проиграл…
Но всё это меньше всего волновало его дочерей. А уж тем более десятилетнюю влюбленную Анечку.
Все это были дела «маман», а она была то ли в Троицкосавске, то ли в Кяхте, но собиралась, как писала дочерям, в Петербург. А потом к мужу на Лазоревый берег!
«Что-то Георгий уж больно разгулялся! Пора и честь знать. Все-таки у него три дочери на выданье. Деньги – деньгами, а фамилию тоже надо соблюдать!»
Вот, «соблюдает фамилию» и самый старший из ее внуков – Ростислав Николаевич Янковский. Это его храп раздается по всей квартире – непроветриваемой, давно не убираемой. Забитой старинными картинами, восточными диковинками и прочей когда-то блестящей рухлядью…
Полный генерал от дипломатии, один из директоров ЮНЕСКО, посол в Японии и Бельгии, дважды доктор наук, почетный член международных обществ и Американской академии государственного права валялся на старинном, XVIII века палисандровом диване и, наверное, во сне представлял, что мать… (Для него она была «тетя Аня» и «мама». Даже «мамочка» – так уж сложилась их жизнь.) Да! Что мамочка снова вернулась к своему седому ребенку.
Как она радовалась, когда Ростик поступил в Институт востоковедения! А потом, когда тот расформировали, Ростика, как одного из лучших студентов, перевели в МГИМО… Остальных, большинство, – в заштатные инязы…
После первого курса Ростик уже поехал в Китай. И ездил туда каждый год. Учившиеся с ним китайские товарищи, приходя к нему домой, говорили, что по-китайски он говорит лучше, чем они сами.
«Китайцы всегда были вежливыми людьми», – улыбалась про себя Анна Георгиевна.
Она смотрела на двадцатидвухлетнего Ростика. На своего старшего сына! И племянника… И не могла оторвать глаз от его всегда чуть удивленного, красивого, тонкого лица. Разрез глаз – как у Коли, а цвет темно-вишневый – Маруси… И тот же, какой-то лаковый, восточный, как со старинной гравюры, блеск. Такая же, как с гравюры, неподвижность.