Белый, белый день...
Шрифт:
– Мне же у себя еще двором идти! А уже поздно, темно…
Прощание, поцелуи, запах французских дорогих духов, большая английская сумка с золотым замком… Котиковая черная шуба, легчайший оренбургский платок:…
И грустный, грустный взгляд!
Когда она ушла, Анна Георгиевна сказала… Словно про себя:
– Придет домой, и только четыре стены. Одна-одинешенька!
– Да, одиночество – страшная вещь, – согласился с женой, притом очень серьезно, Павел Илларионович. Нахмурился. Надолго замолчал…
П.П.
Он не слушал ночные последние известия – их уже не раз повторяли за день.
Почему, когда он становился старше, когда был студентом, начинающим ученым, когда пришли первые большие успехи, то все больше отдалялся, а потом уже навсегда потерял из поля своего внимания почти всех подруг матери? Прелестных и добрейших к нему настоящих фей его детства? Они так любили его и баловали!..
Почему истерлись эти сердечные нити, которые, казалось бы, не были омрачены ничем? Разве только возрастом?
Их, уходящих, уже не появляющихся в их доме из-за болезней, слабости, просто старости, он, П.П., просто отодвинул, забыл, погружаясь в большой – как ему казалось тогда – раскрывающийся перед ним мир дела и крупного успеха. Их уход его просто не волновал! Он был каким-то зверино-естественным…
Пока мать еще была в силах, она изредка, не часто, но навещала своих старых подруг. Рассказывала Павлику, какими их нашла. Но он и тогда слушал вполуха! Всё как у всех… Болезни, дети, внуки…
А теперь он даже не мог вспомнить, как и когда умерла та же Мария Никитична.
На старости лет она сошлась с бывшим директором их ателье. И они, персональные пенсионеры, уже глубокие старики, жили на даче в Журавлевке.
Мать отправлялась туда один раз в году, второго августа, в день Ильи Пророка.
Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк два уволок!
Но Илья – так звали последнего мужа Марии Никитичны – был далеко не пророк. А пьяница и старый, вздорный, почти сошедший с ума от водки бывший гэбист…
Он-то и уволок Марию Никитичну на тот свет! П.П. теперь даже не помнил, было ли это до смерти Анны Георгиевны или после?
«Да и зачем мне это сейчас знать? – холодно, даже поморщившись, подумал старый Кавголов. – Скоро и моя очередь!»
В тот вечер П.П. долго не мог уснуть.
Он вставал, сидел на кухне, курил… Не включал света… Даже чай заваривал в темноте. Смотрел в окна, выходящие на широкий, вечно живой проспект.
«Где же она сейчас? У Антона? – думал П.П. – Вряд ли…»
Сыну с женой и дочерьми самим повернуться было негде – даже в приличной трехкомнатной квартире. А уж стеснять их Анна Георгиевна никогда бы не захотела.
По ночному проспекту мчались запоздалые машины.
«Я уже думаю о ней как о реальном, живом человеке! – вдруг поймал себя на мысли П.П. – А это же бред! Галлюцинация! Это просто невозможно! Ни по каким законам. Ни по земным, ни по небесным!.. Куда спешат? – Он уперся взглядом в несущиеся с адской скоростью иномарки. – Кто вас уж так ждет? – И сам себе ответил: – Никто… А я отъездился. Стал на прикол».
Большая, гулкая, старая квартира. Железные двери, замки. Поскрипывающая мебель. Картины, книги, книги…
А в общем – пустота!
«Что значит она – эта пустота? Что-то да значит? Отсутствие желаний? Сильных, всепоглощающих, страстных?.. Или отсутствие близости? Самим же им поставленные барьеры с женой, с сыном! С братом…»
Он уж не вспоминал сейчас о коллегах по институту, фондам, Академии.
«Нет! Я исправно отдаю всё, что полагается в отношениях с родными, близкими… Жене – деньги! Сыну недавно купил большую квартиру… У каждой семьи свои законы! Значит, семья сына – не моя семья?!»
П.П. знал, что его моральный авторитет среди коллег незаслуженно высок. С ними он всегда ровен, подтянут. Полон свежих, не банальных идей, которые он, словно играючи, разбрасывает на советах, редколлегиях, симпозиумах… Все – в их руки! Им уже воплощать эти мысли в статьи, диссертации… В программные доклады!
Кавголов всегда отказывался от соавторства книг или статей. И об этом в Академии, в институте все знали. Иногда они сами вписывали его – и подсмеивались над ним, когда вручали ему книгу с его фамилией среди авторов.
Все считали, что САМ пишет какую-то большую, принципиальную работу. И поэтому отнекивается от всяких других, вполне естественных предложений о соавторстве.
Но П.П. отдавал себе отчет, что ничего существенного давно не писал. Не считать же серьезным вкладом в науку изредка подписываемые им письма в правительство или Президенту! Там он ставил свое имя первым только для того, чтобы обратили на сие послание высочайшее внимание.
П.П. в глубине души стеснялся этого своего «правительственного» творчества. Но всегда брал подложенную сотрудниками «слезницу» и ставил свою широкую подпись.
«А что же тогда я делал все эти последние годы?» – спрашивал он сам себя вот в такие одинокие, со стаканом остывшего чая, вечера на темной кухне.
Вставал, включал телевизор, убирал звук. Секунду-другую стоял около экрана.
Драки, револьверы, погони, взрывы… Призраки!
Мир летел к какому-то бесшабашному, неостановимому, фатальному краху. К концу…
Да, все это вроде было только там – в телевизоре. В придуманном, а главное – в далеком от него, от Павла Павловича Кавголова, мире.