Белый, белый день
Шрифт:
Среди немногих вещей, которые передали дочери Анне, кроме одежды, была только простенькая, наивная чашка с видом на Замок коварства и любви в Кисловодске, на которой когда-то серебряными буквами было выгравировано: "На память старушке Марье от старика Г.Ф. Кавголова о совместной поездке на Кавказ. 18.VII. 1908 год".
Замок коварства и любви. Только здесь мелькает это слово - "любовь". А так: "старик", "старушка", "память"... Любовь - это удел Марии Андреевны.
Но и коварство никак не относилось к умному, подчас грозному деду. Каким угодно он мог быть, но не коварным.
Просто слова "любовь"
П.П. повертел в руках старую чашку и вдруг увидел у самой ручки прелестный букет. Нежный, прекрасно сохранившийся, бордово-голубой - в окоеме зелени. Может быть, этот букет и был заменой слова "любовь" в устах, мыслях тогда еще тридцатилетнего деда?
П.П. осторожно поставил чашку в глубину горки для хрусталя.
Неожиданно его словно кто-то позвал. Он оглянулся.
Мать сидела за столом и слабым жестом приглашала его подойти поближе.
– Ну... как ты?
– словно выдохнула она.
Он опустился на стул, почти впритык к ней, чтобы рассмотреть ее получше. А может, и удержать, если она попытается исчезнуть... И еще для того, чтобы услышать тонкий, пусть сладковатый материнский запах. Запах то ли от ее самой, то ли всех-всех духов, которыми она довольно редко душилась.
– Как ты?
– переспросила мама.
– Не знаю, - совершенно открыто, как в детстве, ответил П.П.
– Ну... вроде бы и не изменился.
– И тут же поправила себя: - Нет, конечно, постарел. Но не так, как Ростик.
– Зачем ты...
– он хотел спросить: "вернулась", но задал другой вопрос: - Тебе сейчас было бы... девяносто восемь?..
– Много, - то ли согласилась, то ли спросила мать.
– Живут и дольше.
– П.П. посмотрел на ее сравнительно молодое, лет на шестьдесят, лицо и подумал: "Неужели еще что-то можно вернуть?"
– Нет!
– поняла его мысли Анна Георгиевна.
– Это и так счастье, что Всевышний дал возможность еще раз... в последний, повидаться... Увидеть своего... мальчика! Одного за всю жизнь выродила. И вот не выдержала, покинула.
– Это я виноват, - поник П.П., вспомнив последние годы их жизни с матерью.
– Нет. Ты взрослел! А я и так уже начинала тебя сковывать! Даже мешать. Это всё естественно... Жизнь!
Она провела своей маленькой, чуть шершавой, такой родной рукой по его лицу. Он только замотал головой.
– Нет! Нет! Конечно, все естественно... Расти, к чему-то стремиться, рожать детей, создавать семью, терять родителей. А для чего?! Только для того, чтобы напоследок остаться одному-одинешеньку?
– У тебя же есть сын! Жена, внучки...
Она говорила это так, что он мог не отвечать. Она все понимала.
– Недавно Антон в сердцах спросил меня: "Сколько же ты, отец, собираешься жить?" Я ему уже мешаю. Он думает, что какое-то жалкое наследство поправит его дела...
– А ты ведь на десять лет моложе меня. Ну когда я... ушла!
– Анна Георгиевна достала из сумки платочек, вытерла глаза и неожиданно почти легкомысленно сказала: - Знаешь что, Пашенька? Только пойми меня правильно. Мы все - с Клашей и Марией - тоже как-то не очень заметили смерти своих родителей!
– Увидев недоуменный взгляд сына, она
– У каждой из нас была тогда своя жизнь. Я влюбилась в Пашу Кулева, и мне казалось, что если мы будем вместе - большего счастья и представить невозможно. А через три года, когда он разбился на собственном самолете... Он работал у Туполева, и это был его первый самостоятельный самолет... Они его уже сдали Госкомиссии и вшестером решили полетать. Паша, начальник цеха, другие ребята из его команды. Они летели так низко над аэродромом, что даже не могли выброситься с парашютами...
– Это в честь его ты назвала меня Пашей?
Мать чуть отвернулась и молча кивнула.
– А как же отец? Павел Илларионович?
Мама вдруг всхлипнула - коротко и тихо.
– Он... он все понимал!
П.П. поймал себя на том, что ему трудно говорить.
– Я... я... наверно, так бы не смог!
– Ты другой человек! Ты суше, организованнее... Недаром ты так многого смог добиться.
– Чего?! Чего я добился?!
– почти выкрикнул Кавголов.
– Это тебе так кажется, - спокойно, что-то чертя ногтем на скатерти, сказала она.
– Ростик мне говорил, что ты всю семью... И его, бедолагу, тащишь! А это уже немало. Это мужской характер. Строгий.
– А как же отец?
– снова неожиданно и тихо спросил П.П.
Мать помолчала. Потом ответила, как бы борясь с собой:
– Тогда были другие годы. Он подвергался большой опасности. И он понимал это...
– Она вдруг тихо заплакала.
– До смерти Сталина... даже до падения Берии... мы с ним были уверены, что его расстреляют. Не посадят, а именно расстреляют!
– Но почему? Почему?!
– Не кричи, - поморщилась Анна Георгиевна.
– Извини. Но в квартире никого нет... Извини, извини, мамочка.
– П.П. начал обнимать ее за плечи, целовать глаза, щеки.
– Родная! Мамочка! Словно что-то прорвалось в его душе.
– Как ты там? Я не знаю, что можно тебе говорить, что нельзя...
Анна Георгиевна подняла на него счастливые, заплаканные, благодарные глаза.
– Я... я, наверно... еще в чистилище. Это может длиться бесконечно долго.
– В чистилище? Не понимаю!
Анна Георгиевна рассмеялась молодым смехом.
– И я тоже не понимаю! И не хочу понимать. Мне, по-своему, хорошо там! И за это я уже благодарна Богу.
– Она замолчала, посерьезнела. Постарела. А мне ведь пора возвращаться...
Анна Георгиевна как-то ослабела. Стала словно меньше плотью. Плечи ее поникли, и только пальцы еще крепче вцепились в руки сына.
– Ну скажи... скажи мне, сыночка, ты хотя бы счастлив? Ты, сам перед собой... честен? Тебя любят? Да? Сын, внучки? Ну жена, конечно...
– Да, да...
– поспешно бормотал Кавголов. Он и не пытался вытирать катящиеся по лицу крупные слезы.
– Ты... ты любила меня!
– вдруг преодолев тяжелый комок в горле, выкрикнул он.
– Да отец еще...
– Мы, конечно... Мы обязаны были!
– Он чувствовал, что мать счастлива от его слов.
– Но я и Ростика также любила!.. А вот Павел Илларионович... для него, действительно, вся жизнь была - только ты! Но он был старый. У него не было накала для такой любви, которая нужна сыну.