Белый Бурхан
Шрифт:
– Именем Шамбалы, стой!
И взвился перед глазами Оинчы огненный дракон Дель-беген со сверкающими четырнадцатью глазами на семи головах, закрыл всадников на конях, опаленное закатной зарей небо и мрачно темнеющие горы. Потом раздался рокочущий голос, похожий на подземный рев медведя, выбирающегося из берлоги:
– Я, Белый Бурхан9, приказываю тебе: ложись на землю и целуй ноздри хозяина леса!
И упала к ногам кама Оинчы свежая медвежья шкура, пахнущая гнилью и муравьями. Он лег на шкуру, разбросив руки, поцеловал влажные еще ноздри медвежьего носа, дав самую
– Повторяй за мной!
– приказал тот же голос.
– Я, презреннейший из самых презренных...
– ...кам Оинчы даю нерушимую клятву в том, что не видел людей в белых халатах, но знаю - их воля, их слово - это воля и слово самого неба...
– ...которую я исполню, как только мое срамное тело освятится божественным знаком Идама и я стану носителем и провозвестником славы и имени...
– ...великой Шамбалы! Калагия.
И тотчас все исчезло: шкура, огненный дракон, люди в белых одеждах, которым он дал какую-то странную, непонятную и страшную клятву. Только темное уже небо смотрело иглами звезд в его обезумевшие глаза да саднило обнаженное левое плечо, капли запекшейся крови на котором образовывали странный и невиданный им ранее узор... Ему, великому каму Оинчы, которого знали горы, поставили тавро, как барану или быку! Оинчы застонал, надел содранную с него шубу и кое-как вскарабкался в седло...
Прошла целая луна, потом еще одна, а в жизни поверженного и оскверненного на тропе кама ничего не изменилось. И если бы не тавро на плече, то он подумал бы, что все это просто приснилось! Оинчы не камлал это время, боясь провала: ведь он помечен таинственным знаком, сила которого ему неизвестна... И, к немалому удивлению Чейне, отказывал наотрез всем, кто звал его. Припасы быстро таяли, скоро кончилось мясо.
– Ты - кам, - сказала Чейне укоризненно, - а сидим голодные. Иди купи овцу, если не можешь заработать!
– Нельзя мне камлать пока, - ответил Оинчы обычной формулой.
– Эрлик сердится, луна плохая, кермесов много...
Чейне усмехнулась, вышла из аила и тут же вернулась:
– Сегодня новая луна. Чистая!
А утром приехали из дальнего стойбища, где умирал молодой пастух, отец троих сыновей, укушенный бешеным волком. Помочь ему было в силах кама, и он стал собираться, хотя и руки подрагивали и на душе было муторно, плохой сон стоял в глазах. Сел на коня и подумал: покам-лаю и все пройдет.
На той же тропе Оинчы и его спутника уже ждали старик и молодой парень в алтайской шапке.
– Кам Оинчы?
– спросил парень, загораживая дорогу.
– Вернись в свой аил, Белый Бурхан запретил тебе быть камом! Или ты забыл клятву, данную Шамбале?
Оинчы беспомощно оглянулся: брат умирающего пастуха, который приехал за ним, уже ускакал, а старик вынул наган и молча щелкнул курком. Похоже, что эти люди не шутили, и те белые всадники, что поставили ему тавро, следили за каждым его шагом.
– Калагия!
– сказал парень и сам развернул коня кама, взяв его за узду.
На половине дороги Оинчы завернул к старому знакомому, купил у него барана и немного ячменя для теертпеков и талкана. Принимая серебряную монету, хозяин удивленно прищелкнул языком:
– Бата-а! Да ты бросил камлать никак?
– Бросил. Эрлик знак подал.
– Ок пуруй! Что же нам теперь делать, Оинчы?
– Звать другого кама.
Дотлела вторая трубка, и снова кончились думы старого кама. Он покосился в сторону орына, где стонала и охала, давясь подушкой, жена сына. Будет ли еда сегодня? Принюхавшись к запахам из казана, Оинчы поморщился:
суп из травы и крупы - не еда, как и арака-не питье на голодный желудок. И то и другое мяса не заменят! Или его сын так беден, что у него даже нет мяса?
– Пора мне... Деньги-то у тебя есть?
Учур не отозвался и третью трубку отцу раскуривать не стал, хотя и мешочек с табаком в ногах у Оинчы лежал, и выбитая трубка из руки не выпала.
– Рожать скоро будет Барагаа. Может, пришлешь Чейне помочь мне по хозяйству, посидеть у очага?10 Что-то в голосе Учура не понравилось Оинчы.
– У Чейне свой очаг есть,-' буркнул он, поднимаясь.- Сам управишься, сам имя дашь!
Старый кам вышел на свежий воздух, подождал Учура. Когда уезжает отец, гостивший у сына, то тот обязан хотя бы помочь ему ногу поставить в стремя! Застоявшийся конь потянулся к Оинчы губами, но тому нечем было побаловать его: и в тороках пусто, и на опояске только трубка, кисет с табаком да кресало.
Учур не только беден, но и скуп. А тот, кто скуп - всегда жаден. Беден сейчас, богат будет потом, но жадность не пройдет, она станет еще больше. Жадность растет медленно, как кедр из ореха, но превращается с годами в черную и страшную силу! И лучше бы не родиться тому ребенку у Барагаа...
Оинчы вздохнул, поставил ногу в стремя, легко уронил в седло свое тяжелое тело. Ночь сошла на нет, и розовая полоска на восходе разгорелась пламенно и жарко, чуть ли не во все небо... Солнце он уже встретит в дороге!
Обидно, что у Оинчы такой сын. Мог бы и догадаться, зачем его посылает отец в леса Толубая. Не при Барагаа же ему говорить про траву, что возвращает мужскую силу!
Обратная дорога всегда хуже: ничего нового не встретишь на ней, да и усталость дает о себе знать. Но конь у Оинчы надежный, дорога знакома, времени - сколько хочешь...
Да, не получился сын. Любимчиком у матери рос, на спине никогда плетки отца не носил. Потому и не понимает ничего в суровой мужской жизни и ничему путем не научился. Да и кам из него никогда не выйдет: глаза от восторга не горят, когда имя Эрлика произносит, легендам и сказкам не верит, а тайн просто боится.
Всхрапнул, заржал конь, метнулся в сторону. Зверя пастушеский конь не боится. Значит, чужой или мертвый человек где-то поблизости. Только этого Оинчы сегодня и не хватало!
Оинчы спешился, раздвинул кусты и поник головой: неловко заломив руки и опрокинувшись навзничь, лежал человек в луже крови. Старый кам перевернул труп. Не пуля и не нож оборвали бег его жизни, а скальный карниз, с которого тот сорвался ночью. Что он делал на верхней тропе, разве не видел, что внизу идет хорошая дорога? Ведь луна светила, глаза привыкли...