Белый, красный, черный, серый
Шрифт:
Держал на террасе, кормил с руки, еду заказывал в «Живом уголке» – Глаша составляла меню: толстые личинки, древесные гусеницы, мокрицы из-под влажных камней, прямокрылые кузнечики, мыши домашние и полевые, птичьи яйца, рыбьи глаза, белое мясо, творожное зерно… Все другое – какие-то очень полезные коренья, одуванчики, тертую морковь, овсянку, сваренную на медовой пыльце и утренней росе – Ворона презирала.
Через год она заговорила приятным баритоном: «Мышь, мышь, кушать мышь».
– Какая кровожадная, – сказала Глаша.
– Вся в меня, – усмехнулся Леднев.
– И голос ваш, хозяин.
– Правда? – он прислушался. – А ведь действительно. Черт. Я бы и не узнал, звучит как-то… зловеще.
– Вот
Надо бы отключить Глаше эту дурацкую старорежимную функцию «хозяин» – давно копилось это раздражение. Да все некогда. Лень разбираться. Легче отключить сразу всю речь. Интересно, у кого она более осмысленна: у птицы-пересмешницы или у гиноида?
После еды Ворона требовала голосом Дмитрия Антоновича: «Неваляшка, неваляшка». Единственная игрушка, которую эта бестия не сломала. Говорила с четким московским акцентом, проглатывая безударные и растягивая ударные. Подпрыгивала от нетерпения, вперевалку бегала за ним на черных косых лапах. Смешно. И все-таки жутко… Жутко, когда твой собственный голос раздается не из машины, не из аудиозаписи, а из кого-то другого: живого организма, души неведомой.
Но ведь чертовски умна, собака. Не отнять. Пришло время – разгадала и секрет неваляшки. Разломала, выгрызла из пустого нутра грузило – и заскучала. Чтобы направить энергию разрушения в мирное русло – и просто из любопытства: а что еще она может? – Леднев начал задавать ей логические задачки. Достань из колбы вкусный рыбий глаз при помощи воды и камней. Открой стеклянный ящик – догадайся, как, – чтобы получить розовую сладкую креветку. Сложи кубики в нужном порядке – и па-бам, кушай мышь, кушай мышь. Реши головоломку – и вот тебе к столу филе молочного теленка.
Конечно, собрать какой-нибудь дьявольский куб или ханойскую башню она не могла – зато как она разбирала! Как разбирала! Мастерила инструменты из проволоки: загибала крючками, компенсируя технические недостатки собственного клюва. Будь у нее клюв попугая, она могла бы разобрать на детали всю адскую машинерию Данте, все кинетические механизмы Тео Янсена… Даже челнок от швейной машинки Зингер с кожаным ремнем привода и чугунной педалью…
4. Белые кляксы
– Это несправедливо, – говорю.
Мы гуляем с Ритой и Юрочкой в школьном парке. День стоит светло-серый, немой и слабый, как бывает в канун оттепели. Тишина, только вороны сварливо перекаркиваются, ковыряясь в снегу. У Юрочки свежий фингал под глазом и губа разбита, кровит, – в кулачном бою кохров с комусами [5] ему досталось, но зубы целы, и двух вайнахов он положил – теперь сияет.
– Ты о чем? – спрашивает Рита.
– О сегодняшнем приговоре.
5
Комусы – члены Коммунистическо-мусульманской партии молодежи (все ученики медресе, достигшие 14-ти лет).
Рита фыркает и хмурится, сбивает с ветки снег варежкой:
– Нашла о чем думать.
– Мы все должны об этом думать! – грозно басит Юрочка, изображая голос прокурора. – Эй! Ну что вы такие мрачные, девчонки, а? Что, стремно вам? У-у-у! – Юрочка забегает во фронт и, высоко задирая свои длинные голенастые ноги, идет к лесу задом, а к нам передом. – Рита, Ритуля, страшно тебе, да? В очи зри мне, отроковица! Молви сердцем не лукавя: чего боишься ты, капитанская дочка? А-а! Дай догадаюсь! Что папаню твоего за ноздрю схватят, и он тебя сдаст по статье 59-12б? И будешь ты принародно, на всех экранах страны, предана лютой казни в своем заморском контрафактном хиджабе?
– Я смерти не боюсь.
Юрочка выбрасывает руку навстречу ей:
– Нийса ду [6] !
Рита бьет его по ладони. Юрочка на ходу поворачивается на каблуке, словно ее удар придал ему угловую скорость, и продолжает шагать вперед уже спиной к нам, театрально воздев руки горе и распевая:
– Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть, угаси ю, иже от нея держимый, плени ада, сошедый во ад!.. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?..
6
Чеченский: «это правильно».
– Ты какой-то чудной в последнее время, – говорит Рита. – Как помешанный.
– Правда? – он смеется. – А может, и так.
– Может, ты влюбился?
– А может, и влюбился!
– И в кого же?
– Не скажу, – он загадочно сияет.
– Ну, скажи, скажи… – не отстает Рита.
– Ладно. Но только на ушко. Каждой по секрету.
Он быстро наклоняется к Рите, я отвожу глаза. Затем ко мне, выдыхает: «В тебя!».
Рита смотрит на меня почему-то победоносно и с жалостью.
Я не успеваю понять, что произошло, – какая-то тень метнулась от дерева к дереву.
– Что это? – вскрикивает Рита.
– Где? – оборачивается Юрочка.
В наступившей тишине треснула ветка. Из-за ствола появилась черная фигура. Демьян Воропай.
– Маршалла, брателло! – Юрочка мгновенно принял свой обычный вальяжный вид. – Какого лешего ты один? И что ты тут делаешь?
– Дрочу, – сказал Воропай, пожимая протянутую Юрочкой руку. – Кстати, я дрочу правой.
Он бросил тяжелый косой взгляд в нашу с Ритой сторону.
– Как ты вульгарен, мой друг, – вздохнул Юрочка, невольно вытирая ладонь, которой поздоровался с ним, о штанину.
Воропай у нас инопланетянин. Шесть лет назад его семья сгорела в пожаре. Год он провел в психиатрической лечебнице, а когда вернулся в интернат, попал в наш класс. Нам тогда было по десять-одиннадцать, а Воропаю уже двенадцать, но выглядел он еще старше – из-за странной одутловатости лица и угрюмого, неприятно рассеянного взгляда: вроде, вглядывается в тебя, а не видит. На самом деле, вся эта мрачная старообразность объяснялась просто: Воропай за год в больнице опух от лекарств, а причиной его нехорошего взгляда была обыкновенная близорукость. Но тогда мы об этом не знали, новичок никому не понравился – жутковатый чудик, да ну его. И ведет себя с какой-то зловещей придурью – мальчишки рассказывали, что по ночам он встает, подходит к окну и подает в небо сигналы азбуки морзе, не обращая внимания на шепот и смешки за спиной, – в открытую задирать его боялись. Так продолжалось неделю-две, а потом мальчишки собрали для него мешочек с дарами, чтобы только узнать его тайну. И тогда он «сознался»: «А вы думаете, почему я выгляжу таким старым? Мне ведь не двенадцать лет. А тридцать. Просто я инопланетянин. Меня сюда внедрили с миссией. Я притворяюсь русским пионером. И под этим прикрытием передаю данные нашей галактической разведке. Но я спалился: мои гнездовые родители-земляне меня раскусили. Так что мне пришлось спалить нахер всю семейку». И никто не смеялся. Что-то было в его тоне такое невыдуманное, какое-то натуральное рептильное бездушие. И если раньше его чурались, то теперь стали относиться с тайным страхом и уважением. Даже некоторые учителя заискивали перед ним – как-то в ярости он стукнул кулаком по столу русицы, когда получил двойку, в другой раз нахамил учителю богословия, – и все ему сходило с рук. В гневе глаза его становились выпуклыми и печальными, в движениях появлялась какая-то чуткая угроза. Говорят, они с Юрочкой долго испытывали друг друга на кулачках – и никто не мог одолеть. На том и побратались. Мальчишки! Все у них так.