Белый крест
Шрифт:
– Я представляю, сударь, школу архетипической глубинной психологии, – продолжал Филипп Кузьмич Залихватский, приободряясь тем, что его не перебивают и не гонят взашей, как не раз, очевидно, бывало. – Ваш мальчик страдает аутизмом. Я берусь исцелить его. Болезнь, несомненно, проистекает от повышенного, безусловно врожденного, чувства неполноценности. Это чувство провоцирует развитие невротического мышления, неких болезненных фантазий, защищающих личность от мира. Я практикую метод активного воображения. Он позволяет вымещать невротические фантазии посредством глубинного самопознания, пробуждения, так сказать,
Он бы еще долго мог разливаться соловьем, если бы Мурманцев не оборвал речь коротким и твердым:
– Вон.
– Что? – осекся психоаналитик.
– Пошел вон отсюда, – расшифровал Мурманцев. – И чтобы я тебя больше не видел.
Филипп Кузьмич снова приосанился и сменил ученые интонации на истеричные:
– Сударь, вы порвали мне пальто. Я приличный человек и вынужден требовать у вас возмещения убытков.
Мурманцев снова оглядел его с ног до головы. «Приличный человек» выглядел довольно жалко. Отчегото создавалось впечатление, что он и не ел несколько дней, пребывая в глубокой нужде. Хотя наверняка это было ложное впечатление. Мурманцев нашел в кармане трехрублевку и уронил к ногам психоаналитика. Залихватский немедленно подобрал купюру и спрятал.
– Если вы все же передумаете, сударь, я к вашим ус…
– Чтобы через пять секунд тебя тут не было.
Филипп Кузьмич вихляющей походкой потрусил к воротам.
– Стоять! – негромко окликнул его Мурманцев.
Психоаналитик встал как вкопанный, робко посмотрел через плечо.
– Где поселился?
Залихватский повернулся, растянув губы в подобострастной улыбке.
– Коннозаводская, девять. Дом вдовы Карзинкиной. Она моя дальняя родственница, сударь. Живу у нее, когда приезжаю сюда.
«Врет, мерзавец, – подумал Мурманцев. – Никакая она ему не родственница. Небось в постели вдовушки теплее, чем в гостинице».
– Убирайся.
Мурманцев пошел в дом.
Жене он даже не стал говорить, какого рода фанатик ошивался под окнами. Ни к чему расстраивать беременную женщину.
В полдень он поехал к Алябьеву. Капитанкомандор жил на окраине города, в златоверхих хоромах, за которыми уже начинались лесные пригорки и лужайки. Василий Федорович, пятидесятилетний седоватый крепыш с лицом ласкового дядюшки, усадил Мурманцева за стол вместе со всеми домочадцами, коих в семействе Алябьева было девять душ, не считая его самого. Пятеро детей, самому старшему – четырнадцать, все как один веселые проказники, поначалу при госте вели себя чинно, но быстро развоевались и затеяли полуподстольную возню. Родители не обращали на них внимания, потому что, как объяснили Мурманцеву, приструнить разбойников умела только их нянька, но как раз сегодня она отправилась лечить зубы.
Обед был сытен и тем немного утомителен. Когда наконец Алябьев пригласил гостя в кабинет, Мурманцев уже успел подзабыть, для чего он здесь. Капитанкомандора он видел всего второй раз, в первый – приехал к начальству отрекомендоваться. Но даже при первой встрече у него очень быстро возникло ощущение, что знакомы они всю жизнь. Старик Алябьев относился ко всем своим подчиненным моложе его самого как к собственным детям. И именно это, а не что другое, делало его первоклассным офицером и незаменимым корпусным администратором.
Они уселись в креслах, Алябьев сложил руки домиком и нацелил немного рассеянный взгляд на Мурманцева. Горничная принесла послеобеденный кофе и разлила по чашкам.
– Итак? – Алябьев заморгал, обжегшись кофеем.
– Я хочу просить у вас, Василий Федорович, помощи и совета.
– Слушаю вас внимательно, Савва Андреич.
– Вы как губернский координатор знаете, какая задача поставлена передо мной и моей женой. И, я не сомневаюсь, вам известно немного больше, чем мне.
– Что вы хотите узнать?
– Проводилось ли тестирование ребенка на биотроне? – прямо спросил Мурманцев.
Алябьев подумал.
– Я не слышал об этом. Скорее всего, не проводилось.
– Мне кажется это явным упущением.
– Не согласен с вами, Савва Андреич. Биотрон всего лишь искусственное создание. Да, его интеллект превышает человеческие способности. Он обладает гибким ассоциативным мышлением, воспринимает и воспроизводит многие эмоции, превосходно выполняет функции безличного управления и администрирования. Но человеческая душа для него – потемки. Впрочем, как и для людей. Биотрон не отличит душу от заменившего ее духа.
Мурманцев медленно кивнул.
– Возможно. Да, наверное, не отличит. Но биотрон – всего лишь копия, созданная Цветковым. А при любом копировании утрачиваются некоторые свойства оригинала.
– Ах вот вы о чем.
– Да, о «голосе Бога», как его называли.
– Боюсь, его назвали так невежды. Я прекрасно помню то время. Мне было девятнадцать, когда прогремела эта история. – Василий Федорович на глазах погружался в ностальгию. – Учился на втором курсе Академии. Конечно, мы, курсанты, узнавали подробности как и все остальные – из прессы. Как же, это было открытие века – но при этом окруженное нимбом секретности. В газеты попадали фактически лишь слухи. В точности никто ничего не знал. Да и сейчас не знают. До сих пор биотрон остается государственной тайной. Профессора Цветкова тогда представили к награде. Но он не захотел награды и исчез. Попросту сбежал.
– Как сбежал?! – Мурманцев был неприятно поражен. – Куда?
– Ох, вы, дорогой, меня неправильно поняли. Профессор бежал не за границу. Наверное, он испугался славы. Или огромности своего изобретения. И захотел уединения. Он тайно ушел в монастырь, подальше к окраинам. Его, конечно, искали. А когда нашли, оставили в покое. В прессе не проскочило ни строчки. Я узнал об этом только лет двадцать спустя. Возможно, бывший профессор уже оставил эту грешную землю. Тридцать лет назад ему было приблизительно как сейчас мне, под пятьдесят.
– А что оригинал? – напомнил Мурманцев, с жадностью глядя на капитанкомандора. Старик Алябьев, как заветная шкатулка, был просто набит познавательной информацией.
Василий Федорович допил кофе и полюбовался кофейной гущей на дне чашки.
– Оригинал был уничтожен, – просто, без затей ответил капитанкомандор.
Мурманцев онемел. В его представлении это было фактически государственным преступлением. И ему сообщали об этом таким спокойным, безмятежным тоном!