Белый крест
Шрифт:
От такого объяснения Мурманцеву как будто даже полегчало. «Квантовый двойник» был выше его сил и разумения.
– Хорошо, – сказал он. – Не буду.
Стена напротив разверзлась, пропустив светящуюся фигуру старца. Повторное явление ее было ничуть не менее шокирующим, чем первое. Даже более. Сияющий старец вел за руку маленького мальчика. Ребенок казался спокойным, умиротворенным, вышагивал с тихой торжественностью. Но все же нетнет да мелькала на лице испуганная тень, и замедлялся шаг.
Старец, не обращая внимания на двоих, сидящих на кровати в углу, подвел ребенка к каталке, где лежало неподвижное тельце. Поднял и усадил его рядом.
Тогда двое стали одним. Мурманцев, как ни старался не пропустить ничего из разыгрывавшейся перед ним драматической сцены, всетаки моргнул – и как будто проспал. Ни сияющего старца, ни приведенного им мальчика. Тихо, мирно горит ночник. За окном волком подвывает ветер. Зимняя сказка подходит к концу.
Монах встает и идет к ребенку. Склоняется над ним, смотрит в лицо, слушает. Мурманцев скован страшным напряжением, мышцы одеревенели, язык превратился в сухую безвольную тряпочку – ни с места не сдвинуться, ни слова сказать.
– Он спит, – говорит старый монах, много повидавший на своем веку, но умиленный обыкновенным детским сном. Чудом претворения двух разных в одно целое.
Мурманцев усилием сбрасывает с себя оцепенение, встает и, покачиваясь, точно пьяный или сошедший с палубы морской посудины, подходит к монаху. Тоже прислушивается, всматривается. И констатирует:
– Он спит.
Молчит, обдумывая то, что сказал, потом спрашивает:
– А когда проснется – что будет?
– Сын увидит отца, – отвечает монах.
Мурманцев снова думает, затем кивает.
– Двух отцов. Одного крестного.
Часть IV. Голем
ГЛАВА 8
Ночь в австралийской пустыне полна призраков и диких бродячих псов. Днем их почти не встретишь, гдето прячутся, а с первыми сумерками выползают, сбиваются в стаи и охотятся на людей, рискующих ходить поодиночке, – и псы, и призраки.
Но людей тут мало. Белого человека не встретишь и подавно, разве что у самого Края, куда они иногда прилетают на железных птицах. Аборигены же, за почти полтораста лет после Огненного Потопа, снова одичали, забыли цивилизацию, привезенную некогда белыми, заново поделили существенно сократившуюся территорию континента. Жалкие кучки племен, так и не расплодившихся с того времени, жили скудным подножным кормом, враждой друг с другом и людоедством.
Поэтому непостижимой кажется картинка, высвечиваемая пламенем костра в непроглядной, холодной, жуткой австралийской ночи. Мирная и безмятежная сценка посреди обезображенной злом, бесплодной, проклятой земли. Настолько не вписывающаяся в здешний пейзаж, неуместная, что даже призраки и псы принимают ее за мираж и обходят стороной.
На перекинутом через костер пруте висит котелок, в нем булькает супец из местных диких корешков, цивилизованного концентрата и зарубленного самурайским мечом не то тушканчика, не то суслика, не то еще какой твари. Над котелком ворожит одна из двенадцати дев, что расположились вокруг костра, – учится готовить пищу под руководством Федорсана, господина, отца и начальника всей дюжины. Федорсан, иначе раб Божий и Крестоносец, сидит, скрестив ноги, на голой каменистой земле и, по обычаю, скрашивает время страшной и колдовскикрасивой историей, от которой все замирает внутри.
Отдельно от самурайских дев кучкой устроились несколько темнокожих курчавых аборигенов. Из одежды на них только шкурки, прикрывающие срам, – не холодно им, привычные. В носах, ушах и губах вставлены кольца, палочки и звериные клыки. Тела и лица покрыты татуировками, руки не выпускают длинные копья с каменными наконечниками. Черные воины напряжены, хотя внешне спокойны, будто ждут сигнала, который бросит их на пришельцев, чтобы убить, растерзать и сожрать. А парочку белых женщин отвести к вождю и жрецу. Может быть, он, посоветовавшись с богами, разрешит их тоже съесть, а может, духи велят ему зачать от них новый род, новое племя.
Правда, у каждой из белых женщин за спиной длинное изогнутое оружие, копье не копье, нож не нож – загогулина некая. Кто знает, может, и не стоит их сердить.
Как бы то ни было, сигнал не торопится прозвучать, и аборигены сидят, пользуясь даровым теплом пришельцев, вдыхают запах готовящейся пищи, усмиряя бурчанье в животах, слушают, хотя ни слова не понимают. Неспешная речка рассказа, то мелеющая, как в засуху, то наполняющаяся бурными водами, как после дождя, уводит их все дальше и дальше, в другие края, где многомного еды, под другие, более щедрые, небеса. Хотя история, которую на сей раз вытащил из своей неисчерпаемой кладовой Крестоносец, повествует совсем, совсем о другом.
– …в войне этой тьма народа полегла, оттого и зовется Великой. До нее на земле жила сотня или даже больше царствгосударств, а после нее осталось всего четыре – Белоземье, Урантийские Штаты, Королевства УльУ и еще самурайская страна точкой с запятой меж ними. Вот такая политическая арифметика с грамматикой. Дед мне про войну любил рассказывать. Сам он пехотным рядовым ее от и до прошел. И с остатками Европы дрался на западном фронте, и на восточном под конец войны успел с японцами и американцами парой ласковых переброситься. Сказывал, в иные дни от самолетов небо чернымчерно было с самого утра и до вечера. А артиллерия так воздух поджаривала, что как в Африке или в аду становилось – пекло невыносимое. Из рубахи после боя можно было полведра пота выжать, вот как дрались деды. Сначала назад шли, потом вперед, за землю зубами цеплялись, света белого днями не видели. Было ли то попущение на нас Божье или испытание крепости нашей, а только после войны Империя втрое, вчетверо сильнее стала. Не оттого, что больше сделалась, вширь расселась, а потому что дух крепче стал. Русью Святой снова запахло. В самом конце войны наши американцев били за милую душу. Японцев, союзников их, загнали на острова и заперли там морскими конвоями. Но американцы, хитрые бестии, первее нас ядерную бомбу сделали и сразу решили испытать. Дед рассказывал, в тот день спозаранку все колокола как один по всей земле сами собой бить начали. Никто ничего понять не мог, тревога страшная сделалась. В городах, в деревнях, на погостах – везде звон стоял, да не заполошный, а ровный, мерный. Усмирять колокола даже не пытались. Народ в церкви валом повалил, чтоб напасть неведомую от себя отвести. Никто ж не знал, что за беду американские самолеты к нам тащили. А узнали только через день. Да и то сразу ничего не поняли. На Японию два бомбардировщика американских упали. От двух больших городов по половинке осталось. Потом выяснилось, что из одного летчик успел выпрыгнуть, задолго до взрыва, спасся, значит. Вы, девоньки, может, и не знаете, за что на вас эти бомбы союзников попадали. А вот почему они не долетели до цели, это я вам твердо скажу: щит колокольный их отразил. Колокола – это ведь, девоньки, страшная сила. Они и миром душу наполнить могут. А могут и от ворот поворот дать, особенно бессмысленным железкам, летающим убийцам… И еще так думаю. После Великой войны образовалось в мире три государства. После следующей войны станет только одно… Ну что, раба Божья Евдокия, готов супец?
– Готов, Федорсан, можно кушать.
– Добро. Ну, гости дорогие… – Крестоносец огляделся. – А где ж гости?
– Ушли, Федорсан, порусски не понимают.
– Нуу, не понимают! Желудок на всех языках одинаково говорит. Дела, наверно, какието свои… А хорош супец, налетайте, девчонки…
Громко отметили Рождество и Новый год. Дом полнился гостями, музыкой, звоном бокалов, ребячьим визгом и собачьим гавом. Много пили и ели, поднимали тосты за наступающий год, за процветание Империи, здоровье императора и наследника, за новое назначение по службе хозяина дома и благополучное разрешение от бремени хозяйки. Тесть, Григорий Ильич, расчувствовавшись, под шумок пустил слезу, подозвал к себе мальчишку и стал пичкать мороженым. Мальчишка привлекал к себе взгляды гостей, был не слишком разговорчив, еще не научился смеяться, и, несмотря на свои четыре с половиной года, выказывал серьезный ум и рассудительность. И до странных посматриваний в его сторону ему не было никакого дела. Равно как и до того, что он байстрюк и приемыш. И даже того, что сказал человек в белом халате. «Вам придется смириться с тем, что ребенок не такой как все, – говорил врач, поправляя сползавшие на нос очки. – Он другой, этого уже не изменить. Но психически и физически он нормален. Абсолютно здоров. В этом нет сомнений. А то, что у него отсутствуют передние доли… Объяснить этого я не могу. И вряд ли кто сможет. Пути взаимодействия души и тела – для медицины до сих пор загадка. В литературе есть много описаний, как даже при полностью разрушенном мозге человек продолжал жить безо всякого ущерба для себя. Вот все, что я могу сказать вам».
В начале января Мурманцев вернулся из премиального отпуска и по предписанию явился в Главштаб разведкорпуса для ознакомления со служебными обязанностями. Накануне Рождества высочайший куратор Императорской Рыцарской Белой Гвардии государь Михаил Владимирович утвердил новые должностные списки. Мурманцев значился в них адъютантом заместителя главы отдела внутренней разведки генералмайора Малютина. Головокружительная карьера для вчерашнего ординарного преподавателя Академии.
Спустя неделю, едва вступив в должность и познакомившись с ближайшим штабным окружением, Мурманцев получил первое поручение, которое сам же Малютин назвал «с места в карьер». Дело было важное и требовало дальней поездки.