Белый крест
Шрифт:
– Ваша дочь, господин капитан, – возразила Стаси, – будет замечательным сорванцом.
Дорога легла перед ним через неделю. Все утряслось и уладилось на удивление просто и быстро. Мурманцев пришел к Карамышеву и изложил все, что надумал, – плод нескольких бессонных ночей. Генераллейтенант сначала не поверил. Не хотел верить. Посоветовал усмирить фантазию и поговорить с умным священником. Мурманцев ответил, что как раз и собирается поговорить – хоть и не со священником, а с монахом, что даже лучше. А про буйную фантазию сказал, что красные трехголовые драконы за Краем Земли тоже не оченьто вписываются в рамки естествознания, скорее похожи на шизофренический кошмар. Последний аргумент Карамышева сразил. С каменным лицом он сделал пару звонков, отдал распоряжения и сухо пожелал Мурманцеву успехов. В ответ Мурманцев запросил служебный транспорт. Генераллейтенант подумал и, не меняя выражения лица, выписал разрешение, припечатав личной печатью.
Через два дня на военном аэродроме в Тушино наблюдалась необычная для сего места картина. По полю катили раскладные носилки с лежащим на них маленьким мальчиком. Мужчину и коматозного ребенка ждал небольшой грузовой самолет, налетавший в своей жизни уже немало. Каталку подняли на борт, мужчина запрыгнул следом и закрыл дверь. Больше никто с ними не летел.
Самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на восток, в Западную Сибирь.
Город Белоярск на берегу реки Надым встречал в этот день снегом и двадцатиградусным морозом. Во вьюжной ночи огни аэродрома сверху едва просматривались, пилот ругался с кемто из персонала по рации. Мурманцев испытывал удивительное лирическое чувство возвращения – в места, на которые набрел когдато, много лет назад, совершенно случайно. Впустил в душу холодный, неприютный, до сих пор остающийся диким край. Теперь ему казалось, что эта земля, близкая к северному сиянию и белому безграничью, всегда была в нем. Забредя тогда в своем бегстве от самого себя в белоярские леса, он лишь нашел зримое воплощение того, чем полнилась душа.
Три раза самолет заходил на посадку. Наконец, шасси заскользили по густому слою снега, вздымая белый вихрь. Сквозь усиливающуюся пургу к ним прорвался белый же «Барс». С помощью подъехавших людей Мурманцев перегрузил носилки с ребенком в машину. «Барс», роя носом снег, покатил к еле видневшемуся впереди зданию.
Никто ни о чем его не спрашивал. В Белой Гвардии вообще не задавали лишних вопросов. Если ктото чтото делает, пусть даже это кажется со стороны диким и необъяснимым, значит, так надо и не нужно доискиваться смысла. Тем не менее Мурманцев был благодарен этим людям за их молчание, нелюбопытствующую поддержку. Потому что не знал бы, что сказать даже на самые простые вопросы.
Миновав здание аэропорта, машина выкарабкалась на дорогу до города. Через час их уже устроили в гостинице. Мурманцев попросил принести ужин в номер, принял теплую ванну. Потом долго сидел у расшторенного окна с выключенным светом. За утепленными герметичными рамами снег рвал и метал, а вековые ели, что стояли во дворе, безмятежно помавали темными лапами, будто дирижировали невидимым оркестром.
Наутро, до рассвета, Мурманцев и ребенок снова тронулись в путь. Пурга утихла, навалив за ночь почти метровые сугробы. Вместо вчерашнего «Барса» их вез новенький снегоход на высокой платформе. Сидя в кабине, возвышающейся над землей почти на два метра, Мурманцев чувствовал себя шагающим великаном, которому любые сугробы нипочем.
Очень быстро выбрались из города. Дорога шла дальше на север, становясь все у же, теснее обступаемая заснеженным колдовским лесом, черным на фоне темнорозового восхода. Через пару часов езды и несколько поворотов пошла девственная снежная целина. Лес расступился, потом снова схлопнулся, окружив снегоход чернобелыми безмолвными стенами. До монастыря оставалось уже недолго.
Мурманцев дремал и видел, как входит в пределы древней суровой обители с чудотворной надвратной иконой, кладет земной поклон и желает мира месту сему и всей братии. Его встречают один или двое монахов, исполняющих послушание во дворе. Они озадачены носилками с ребенком, но удивления не выказывают и уводят гостей с мороза не то чтобы в теплые, но и не совсем стылые комнаты для случайных приезжих – такие бывают тут редко, но все же наезжают. Мурманцев спрашивает, как здоровье игумена отца Варсонофия и баламутит ли братию попрежнему старец Галактион. Он не знает, живы ли они, здоровы ли. Может, зря это все – сумасшедшая идея, безумная поездка. Фантазии, сказка, бред, пепел надежды… Такто, господин капитан…
– …господин капитан… проснитесь, приехали.
Мурманцев открыл глаза и сощурился – над дальним заречным лесом било светом утреннее солнце, играло на миллиардах снежинок, упавших за ночь. Он потянулся и спрыгнул с платформы снегохода прямо в сугроб. Провалился едва не по пояс, взметнул пригоршни снега, засмеялся.
Он вернулся. Это место было родное. Здесь он родился – в третий раз. Первых двух рождений, физического и в крещенской купели, не помнил, о третьем никогда не забывал. Он оглянулся, вдруг подумав, что сейчас увидит шагающее к нему существо, пыхтящее, похожее на цаплю, много лет упорно прокладывающее себе дорогу, замкнутую в кольцо колокольным звоном монастыря. Но, конечно, ничего не увидел. Если вечный двигатель монаха Галактиона еще жив, то, наверное, его погребли под собой снега, чтобы освободить лишь по весне.
Ворота обители были распахнуты. Оттуда выглядывали два глаза и покрасневший на морозе нос, все остальное утопало в мохнатом полушубке и шапке с длинными ушами. Два валенка били друг о дружку, притопывая.
Мурманцев выплыл из сугроба на расчищенную с утра дорожку и, стряхивая снег, подошел к монахупривратнику. Поклонился и сказал:
– Принимайте страждущих, отцы.
Первая радостная весть была – и настоятель и отец Галактион, совсем, правда, старый уже, мира иного доселе не сподобились, живы и, слава Богу, здоровы, немощи не мучают. С первым Мурманцев встретился сразу после литургии. Отец Варсонофий принял ласково, чаем с сухарями напоил, выслушал. Узнав, что прибыл бывший брат Савва к отцу Галактиону, в подробности вникать не стал – доверял старцу, хоть и прозванному некогда Баламутником, но имевшему благоволение самой Царицы Небесной. О ребенке Мурманцев рассказал приблизительно. Игумен покачал головой, вздохнул: «Грехи наши», и отпустил гостя, благословив.
Старец Галактион обнял его в своей келии, тут же вознес хвалу Богу за то, что довелось снова свидеться с тем, кто стал ему как сын. С перерывами на молитву, службу и трапезы проговорили весь день до ночи. Только к вечеру Мурманцев решился перейти к делу, для которого приехал за тысячи верст. Правда, не знал, как начать и почемуто заговорил о памятнике, который хотели поставить профессору Цветкову в его родном городе. Конфузясь, упомянул об отбитой голове. И тут же, без перехода, прямо спросил, что заставило блестящего ученого бросить все и скрыться от мира в глухом монастыре.
Старец улыбнулся, усталые, запавшие глаза смотрели солнечно.
– Все верно, Савушка. Голову я оставил в своих лабораториях. Почему ушел из мира? Понял, что ничего не знаю о жизни. Со всеми моими учеными званиями и целым научным институтом.
– А сейчас знаете, отче?
– Даже не приблизился к тому. Что могут знать о жизни мертвецы, которыми мы рождаемся в этом мире? С Креста нас окропили живой водицей. Мы задышали, услышали глас Божий, но не отверзли глаз.
– Глас Божий, – повторил Мурманцев. – Голос Бога. Вы держали его в руках, отче.
Старец помолчал, прежде чем ответить. Улыбка приугасла.
– Вот ты о чем, Савушка. Не ошибиться бы тебе. – Он склонил голову долу, медленно перебирая четки. – Не то, это совсем не то. Не вороши былое, прошу тебя, ты не найдешь того, что ищешь.
– Я не знаю, что ищу, – сознался Мурманцев. – Я только ухватился за кончик нити, она привела меня сюда. Мне нужна помощь, отче.
Старец посмотрел на него долгим спокойным взглядом.
– Расскажи, Савушка.