Белый отряд
Шрифт:
– А что потом, Мишель?
– Ну, messieurs [господа (франц.) ], после того как господин де Крепиньи сказал то да се и слуги посмеялись, он в конце концов громко крикнул насчет перчатки у рыцаря на берете: разве, дескать, в Англии обычай такой, что мужчина носит на шляпе перчатку громадного лучника? Pardieu! Я никогда не видел, чтобы человек так стремглав соскочил с лошади, как этот неизвестный англичанин. Не успел де Крепиньи договорить, а он уже был подле него, он задыхался, и лицо у него было отнюдь не доброе. «Я полагаю, сэр, – говорит он мягко, глядя тому в глаза, – что теперь, когда я возле вас, вы, без сомнения, видите, что это не перчатка лучника?» «Вероятно, нет», – отвечает де Крепиньи, и губы у него дрожат. «И что она не большая, а очень маленькая?» – продолжает англичанин. «Меньше, чем я думал», – заявляет тот, опустив глаза, ибо рыцарь не сводит тяжелого взгляда с его век. «И во всех отношениях перчатка такая, какую может носить самая красивая и прелестная дама Англии?» – настаивает англичанин. «Вполне допускаю», – соглашается господин де Крепиньи и отворачивает лицо. «У меня у самого слабое зрение, и я нередко принимаю одну вещь за другую», – говорит рыцарь. Потом он вскочил в седло и уехал, а господин де Крепиньи остался перед дверью и кусал ногти. Ха! Клянусь пятью Христовыми ранами, немало воинов пили у меня вино, но ни один не пришелся мне так по душе, как этот маленький англичанин.
– Клянусь эфесом, это наш хозяин, Мишель, – заявил Эйлвард. – А такие люди, как мы, не служат у дуралеев. Вот тебе четыре денье, Мишель, – продолжал Эйлвард, – господь с тобой. А нам еще ехать да ехать.
Бодрой рысью трое друзей покинули Кардийак и харчевню, не останавливаясь, проехали мимо Сен-Макэра и на пароме переплыли реку Дорпт. От другого берега дорога ведет через Ла-Реоль, Базай и Марманд, справа все еще продолжает поблескивать река, а оба берега ощетинились голыми ветками тополей. Джон и Аллейн ехали молча, но для Эйлварда каждая гостиница, ферма, замок являлись источником каких-нибудь воспоминаний о любви, набеге, грабеже, и эти воспоминания служили развлечением в пути.
– Вон виден дым Базаса, на том берегу Гаронны, – начинал лучник. – Там жили три сестры, дочери паромщика. И, клянусь моими десятью пальцами, можно было ехать целый долгий июньский день и не встретить таких женщин! Мари была рослая и серьезная, Бланш – petite и веселая, а у брюнетки Агнесы были такие глаза, что они пронзали вас насквозь не хуже вощеной стрелы. Я задержался там на четыре дня и был пленен всеми тремя, ибо мне казалось, что стыдно предпочесть одну двум остальным и что это может вызвать семейную ссору. Однако, невзирая на все мои старания, настроение в доме было невеселое, и я решил, что лучше мне уехать. А вон мельница Ле-Сури. Старик Пьер ле Карон, ее владелец, был отличным товарищем, у него всегда находилась скамья и корка хлеба для усталого лучника. Этот человек, за что бы он ни брался, работал до седьмого пота; но он как-то разгорячился, перемалывая кости, чтобы подмешать их в муку, и из-за своего усердия схватил лихорадку и умер.
– Скажите, Эйлвард, – обратился к нему Аллейн, – а что было с той дверью, на которую вы велели мне обратить внимание?
– Pardieu, да! Я чуть не забыл о ней! Что ты видел на этой двери?
– Я видел квадратное отверстие, через которое хозяин, конечно, может выглядывать наружу, если не слишком уверен в тех, кто стучится к нему.
– А больше ты ничего не видел?
– Нет.
– Если бы ты посмотрел повнимательнее, ты бы заметил на двери пятно. Я впервые услышал, как смеется мой друг Черный Саймон, именно перед этой дверью. А потом еще раз, когда он прикончил французского оруженосца, вцепившись в него зубами, так как сам был без оружия, а у француза был кинжал.
– Почему же Саймон смеялся именно перед этой дверью?
– Саймон – человек беспощадный и опасный, особенно когда подвыпьет, и, клянусь эфесом, он создан для войны. Он беспощадный и неугомонный. Эту гостиницу «Золотой баран» когда-то содержал некий Франсуа Гурваль, у него был свирепый кулак и еще более свирепая душа. Рассказывали, что многих и многих лучников, возвращавшихся с войны, он напаивал вином, подсыпав туда зелье, те засыпали, а потом этот Гурваль их обворовывал дочиста. А наутро, если кто-нибудь начинал жаловаться, Гурваль выбрасывал его на дорогу или избивал, ибо был человек злой и имел много здоровенных слуг. Саймон как-то услышал об этом, когда мы оба были в Бордо, и он настоял, чтобы мы поехали верхами в Кардийак, прихватив с собой крепкую конопляную веревку, и высекли Гурваля, как он того заслуживал. Итак, мы отправились в путь, но когда прибыли в «Золотой баран», оказалось, что кто-то предупредил хозяина о нашем приезде и наших намерениях, поэтому он заложил дверь болтами и в дом проникнуть было нельзя.
«Впустите нас, добрый хозяин Гурваль!» – крикнул Саймон. «Впустите, нас добрый хозяин Гурваль!» – закричал я, но через отверстие в двери мы не услышали в ответ ни слова. Он только обещал всадить в нас стрелу, если мы не уберемся. «Что ж, – заявил тогда Саймон, – вы нас плохо приняли, тем более, что мы и поехали в такую даль, только чтобы пожать вам руку». «Можешь пожать мне руку и не входя в дом», – ответил Гурваль. «А как же?» – удивился Саймон. «Просунь свою руку в отверстие», – предложил хозяин. «Да нет, у меня рука ранена, – отозвался Саймон, – да и она так велика, что не пролезет». «Не беда, – говорит Гурваль, который старался поскорей отделаться от нас. – Просунь левую». «Но у меня кое-что есть для тебя, Гурваль», – продолжал Саймон. «А что именно?» – спрашивает тот. «Да вот на той неделе у тебя ночевал один английский лучник – Хью из Натборна». «Мало ли тут бывает мошенников!» – отвечает Гурваль. «Так вот, его совесть ужасно мучает оттого, что он остался тебе должен четырнадцать денье, он пил вино, за которое так и не заплатил. Чтобы снять грех со своей души, он просил меня, когда я поеду мимо, отдать тебе эти деньги». А этот самый Гурваль был страшно жаден до денег, поэтому он решился протянуть руку за четырнадцатью денье, но Саймон держал наготове кинжал и приколол его руку к двери. «Это я уплатил за англичанина, Гурваль!» – заявил он, потом вскочил на коня и поехал прочь, причем так смеялся, что едва удерживался в седле, а хозяина так и оставил приколотым к двери. Вот история этого отверстия, на которое ты обратил внимание, и пятна на двери. Я слышал, что с тех пор с английскими лучниками стали обходиться получше в этой гостинице. Но кто это там сидит на обочине дороги?
– Похоже, очень святой человек, – сказал Аллейн.
– И, клянусь черным распятием, странные у него товары! – воскликнул Джон. – Что это за осколки камней и дерева и ржавые гвозди, которые разложены перед ним?
Человек, замеченный ими, сидел, опираясь спиной о вишневое дерево, раскинув ноги, словно ему было очень удобно. На коленях он держал деревянную доску, а на ней были аккуратно разложены, точно товары у коробейника, всевозможные щепки и кусочки кирпича и камня. На нем была длинная серая одежда и широкая, потертая и выцветшая шляпа того же цвета, а с ее полей свисали три круглые раковины. Когда всадники приблизились, они увидели, что человек этот уже в летах, а глаза у него желтые и закатившиеся.
– Дорогие рыцари и джентльмены, – воскликнул он скрипучим голосом, – достойные христиане, неужели вы проедете мимо и бросите старика паломника на голодную смерть? Зрение мое отнято у меня песками Святой земли, и я вот уже двое суток не сделал и глотка вина, не съел и корки хлеба!
– Клянусь эфесом, отец, – сказал Эйлвард, пристально глядя на старика, – мне удивительно, почему стан у тебя такой полный и пояс так плотно стягивает тебя, если твоя пища была в самом деле столь скудной.
– Добрый незнакомец, – ответил паломник, – ты, сам того не желая, произнес слова, которые мне весьма горестно слышать. Однако я не буду порицать тебя, ибо ты не хотел опечалить меня или напомнить о том, что меня гнетет. Не подобает мне слишком хвалиться тем, что я перенес ради веры Христовой, и все же, раз ты уж заметил это, я должен сказать тебе, что полнота и округлость моего стана проистекают от водянки, которая у меня началась вследствие слишком поспешного путешествия из дома Пилата на Масличную гору.
– Видите, Эйлвард, – сказал Аллейн, покраснев, – пусть этот случай послужит вам предостережением; вы судите слишком неосновательно! Как вы могли нанести еще одну обиду святому человеку, который столько вытерпел и странствовал до священного гроба господа нашего Иисуса Христа?
– Пусть дьявол-искуситель отсечет мне палец! – воскликнул лучник, охваченный глубоким раскаянием; но и богомолец и Аллейн подняли руки, желая остановить его.
– Прощаю тебя от всего сердца, дорогой брат, – пропищал слепец. – Эти безумные слова горше для моего слуха, чем то, что ты сказал обо мне.
– Молчу, больше ни звука, – заявил Эйлвард, – но прошу тебя, прими этот франк и, умоляю, благослови меня.
– А вот еще один, – сказал Аллейн.
– И еще! – крикнул Джон.
Однако слепой паломник не хотел брать денег.
– Безрассудная, безрассудная гордыня! – воскликнул он, ударив себя в грудь большой загорелой рукой. – Безрассудная гордыня! Сколько же мне еще бичевать себя, пока я не вырву ее из сердца? Неужели никогда мне ее не одолеть? О, сильна, сильна плоть наша, и трудно подчинить ее духу! Я происхожу, друзья, из знатного рода и не могу заставить себя коснуться этих денег, даже если они спасут меня от могилы.