Белый павлин. Терзание плоти
Шрифт:
— Сколько в тебе еще ребячливости, — сказала она ему мягко. Тогда он повернулся и спросил ее, почему ей так кажется.
— Ты ведешь себя, как мальчик, — повторила она, откинувшись в кресле и лениво улыбаясь ему.
— Что-то я за собой такого никогда не замечал, — ответил он серьезно.
— Неужели? — хихикнула она.
— Нет, — настаивал он.
Она от души рассмеялась и сказала:
— А ты взрослеешь.
— Это как же понимать?
— Взрослеешь и все, — повторила она, продолжая смеяться.
— Да во мне никогда и не было никакой ребячливости, — не сдавался он.
— И
Он засмеялся и стал обдумывать сказанное ею.
— Любишь картины? — спросила она вдруг, устав смотреть на него.
— Больше всего на свете, — ответил он.
— Если не считать плотных обедов, теплой погоды и безделья по вечерам, — резко добавила она.
Он посмотрел на нее, ошарашенный внезапным оскорблением, потом поджал губы, как бы пробуя на вкус свое унижение. Она раскаялась и улыбнулась в знак примирения.
— Сейчас покажу тебе кое-что, — она поднялась и вышла из комнаты.
Вернулась она со стопкой больших книг в руках.
— Ого! Какая ты сильная!
— Ты просто очарователен, когда отпускаешь мне такие комплименты, — сказала она.
Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, не шутит ли она.
— Это самое лучшее, что ты смог придумать, верно? — спросила она.
— Разве? — глупо переспросил он, не желая чувствовать себя попавшим впросак.
— Конечно, — ответила она и положила книги на стол. — Одни смотрят на мои волосы, другие обращают внимание на то, как я дышу, как поднимается и опускается моя грудь, третьи любуются шеей, и только немногие — ты к ним не относишься — смотрят мне в глаза, чтобы понять мои мысли. Что касается тебя, тут особая статья. Ты обратил внимание на мою силу. «Какая ты сильная!» Да ты просто мужлан!
Он сидел и смущенно крутил свои усы.
— Тащи сюда стул, — велела она, пересев к столу и раскрыв книгу. Она рассказывала ему о каждой иллюстрации, настаивая на том, чтобы он высказал и свое мнение. Иногда он не соглашался с ней, и она не спорила. Иногда же, наоборот, между ними возникала перепалка.
— Послушай, — говорила она, — вот представь, что здесь появился древний британец в шкурах и теперь противоречит мне, как это сейчас делаешь ты. Разве ты не счел бы его ослом?
— Не знаю, — усомнился он.
— Но ты бы поступил именно так, — заявила она. — Ты же невежда, ничего не знаешь.
— Тогда зачем ты интересуешься моим мнением? — обиженно спросил он.
Она засмеялась.
— Замечательный вопрос! Думаю, ты мог бы быть чуть повежливее, знаешь ли.
— Спасибо, — сказал он, иронически улыбаясь.
— О! — подхватила она. — Значит, считаешь себя совершенством. Но ты таковым не являешься. Иногда ты просто раздражаешь.
— Да, — воскликнула Алиса, снова появляясь в комнате, уже одетая для улицы. — Он распускается так медленно! Слишком много свиста! Кому нужны друзья для остывших обедов? Ты бы не встряхнула его, а, Летти?
— Я еще не решила, хочу ли я этого, — ответила Летти спокойно.
— Ты когда-нибудь нес горячий пудинг, Джорджи? — невинно осведомилась Алиса,
— Я?!. А что?.. Почему ты об этом спрашиваешь? — растерялся он.
— О, я только беспокоюсь, не требуется ли кому микстура от несварения желудка. Папа готовит ее так: полторы меры на бутылку…
— Я не понимаю… — начал он.
— Да-да-да, парнишка. Я дам тебе время подумать. Спокойной ночи, Летти. Меньше видишь — крепче любишь… Джорджи… или кого-то там еще. Пока. Проводи меня, Сирил, любовь моя. Луна светит… Спокойной ночи всем, спокойной нота!
Я провожал ее до дому, пока они оставались и смотрели иллюстрации в книгах. У него была склонность к романтизму. Ему нравились картины Копли, Филдинга, Каттермоля и Беркет Фостер. Что же касается работ Гертина и Девида Кокса, то в них он не находил ничего примечательного. Они немного поспорили о Джордже Клаузене.
— Но, — сказала Летти, — он самый настоящий реалист, он открывает красоту в самых обычных вещах, он делает таинственным и загадочным все простое, обыденное, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Я это хорошо знаю и поэтому могу так говорить. А если бы я была на поле вместе с тобой, когда ты работаешь мотыгой…
Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась — «Работа мотыгой».
— Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, — сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, — а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты — пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения — ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…
Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:
— О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!
— Тогда, — спросил он, — зачем ты говорила все это?
— О, вот это вопрос вопросов! — Она засмеялась. — Давай-ка вернемся к нашим баранам.