Белый павлин. Терзание плоти
Шрифт:
Он снова погрузился в раздумья и молчал до тех пор, пока мы не заперли письменный стол, не сожгли бесполезные бумаги, не распихали остальные по карманам и не набили ими черный портфель, после чего приготовились уходить. Тут доктор посмотрел на нас и вдруг сказал:
— Ну а как быть с похоронами?
Потом он обратил внимание на усталость в глазах мамы и вскочил со стула. Быстро схватив свою шляпу, он стал уговаривать нас:
— Пойдемте к моей жене на чашку чая. Живя в такой проклятой дыре, поневоле утратишь всякое воспитание. Пойдемте. Моя женушка так одинока здесь. Давайте прямо сейчас и навестим ее.
Мама улыбнулась и
На улице, на свежем воздухе, в конце дня трудно было поверить, что все это — правда. Нет, это мало походило на правду. На белой подушке грустное бесцветное лицо с седой бородой, освещенное колеблющимся пламенем свечей. Все ложь: и деревянная кровать, и глухая женщина — все неправда. Вот желтое пламя маленьких подсолнухов — это правда, это — настоящее. И солнечные блики на теплых стенах старых домов — тоже правда, это — настоящее. Солнечный свет согрел нас, мы очнулись. Неправда покинула наши души. Нам больше не было холодно.
Хорошенький домик доктора смотрелся очень славно в окружении буков. У железной изгороди перед лужайкой какая-то женщина шутливо выговаривала довольно симпатичной корове, сунувшей своей темный нос через изгородь со стороны поля. Женщина — маленькая, темноволосая, в пестрой одежде. Она нежно гладила нос скотине, глядя прямо в карие влажные глаза, и ласково приговаривала на шотландский манер, так заботливая мать обычно разговаривает с ребенком.
Когда она с удивлением обернулась, чтобы поприветствовать нас, глаза ее еще лучились нежностью. Она угостила нас чаем с ячменными и пшеничными лепешками, с яблочным мармеладом, и все это время мы наслаждались ее голосом, приятным, мелодичным, веселым, как жужжание пчелок в листве лип. Хотя она и не произнесла ничего значительного, мы слушали ее с неподдельным вниманием.
Ее муж казался очень веселым и добрым. Она бросала на него быстрые взгляды, но в глаза ему старалась не смотреть. Он с веселой искренностью подшучивал над женой и всячески расхваливал, а потом вдруг начинал подтрунивать над ней. Затем он стал проявлять легкое беспокойство. Думаю, она боялась, что он перед этим слишком много выпил. Полагаю, она была даже потрясена и напугана, увидев его нетвердую походку, и особенно перепугалась, когда убедилась, что он пьян. У них не было детей. Я заметил, что он особенно старался шутить, когда видел, как она напряжена за столом. Он часто посматривал на нее и откровенно огорчался, потому что жена избегала смотреть ему в глаза, он явно начинал беспокоиться и, как я понял, не прочь был уйти.
— Думаю, теперь нам пора с вами к викарию, — сказал он мне.
И мы покинули эту комнату с окнами, выходившими на юг, на солнечные лужайки, комнату с изысканными маленькими акварелями, выполненными в утонченной манере, со множеством проявлений милого несовершенства: пустыми вазами для цветов, закрытым пианино, примитивными чашками, отбитым носиком у чайничка, из-за чего на скатерти появлялись пятна.
Мы отправились к столяру и заказали гроб, а доктор выпил там еще стаканчик виски. Была оплачена кладбищенская работа, и доктор тут же полакомился каплей бренди. Портвейн, которым угостил его викарий, окончательно развеселил доктора, и мы дружно отправились домой.
Теперь беспокойство, таившееся в темных глазах маленькой женщины, уже не могло испортить настроение доктору. Он спешил покинуть дом, а она нервно крутила обручальное колечко на пальце. Доктор прямо-таки настаивал на том, чтобы отвезти нас на станцию, несмотря на нарастающую в комнате тревогу.
— Вы будете с ним в полной безопасности, — убеждала нас его жена своим ласкавшим слух хайлендским [3] произношением. Когда мы обменялись рукопожатием на прощанье, я отметил, что у нее хоть и маленькая, но твердая, сильная ручка… А вообще я всегда терпеть не мог старые, черные, из шерсти альпаки [4] платья.
3
Шотландским.
4
Разновидность лам.
Нам предстояло преодолеть довольно долгий путь из Эвербича домой. Часть пути мы проехали на автобусе, часть прошли пешком. Для мамы дорога оказалась непосильно длинной. Ноги ее очень устали.
Ребекка вышла из дома и из зарослей рододендрона высматривала нас. Она поспешила нам навстречу и спросила маму, не желает ли она чаю.
— Сейчас я вам приготовлю, — сказала она и побежала в дом.
Она то и дело вертелась вокруг, якобы затем, чтобы взять у мамы сначала шляпу, потом пальто. Ей хотелось поговорить с нами; ее тревожил вид моей мамы; она заметила черные круги у нее под глазами, вот и ходила теперь вокруг да около, не решаясь расспрашивать напрямую, но по всему было видно: она беспокоится и очень хочет знать обо всем, что произошло.
— Летти забегала домой, — сообщила она.
— И опять ушла? — спросила мама.
— Она приходила только сменить платье. Надела зеленое из поплина. И очень интересовалась, куда вы пропали.
— А что ты ей сказала?
— Что вы вышли куда-то ненадолго. Она обрадовалась этому. Вся такая веселая, оживленная, настоящая белочка.
Ребекка задумчиво посмотрела на маму. Наконец мама сказала:
— Он умер, Ребекка. Я видела его.
— Значит, Господь прибрал… Теперь вам не придется больше волноваться из-за него.
— Но он умирал в одиночестве, Ребекка. Совсем один-одинешенек.
— Ему выпала такая смерть, а вам по его милости — жизнь, — сказала на это Ребекка.
— Зато со мной оставались дети. Они дали мне все… Мы не будем ничего рассказывать Летти, Ребекка. Договорились?
— Ладно, не будем. — Ребекка вышла из комнаты.
— У тебя и у Летти теперь будут деньги, — сказала мне мама.
После отца осталась сумма в четыре тысячи фунтов или что-то около того. Она была завещана маме, а в случае ее отказа или смерти — Летти и мне.
— Ну, мама… это же нам, тебе.
Несколько минут мы молчали. Потом она негромко сказала:
— Ты мог бы иметь отца…
— Спасибо, что у нас его не было, мама. Благодаря тебе мы обошлись без него.
— Как ты можешь так говорить? — изумилась мама.
— Могу, — ответил я. — Я благодарен тебе за все.
— Если ты даже почувствуешь когда-нибудь презрение или отвращение к нему, постарайся быть великодушным, мой мальчик.
— Но…
— Да, — сказала она. — И не будем больше говорить об этом. Как-нибудь тебе придется рассказать все Летти… И ты сделаешь это. Расскажешь все.