Белый павлин. Терзание плоти
Шрифт:
Ферма, где жили Реншоу, стояла одиноко среди полей, скрытая от шоссе и от всего деревьями. Тропа, ведущая туда, проходила под их глубокой тенью. Я бросил взгляд через живую изгородь на поле, где снопы пшеницы стояли, словно маленькие желтые парусники широко раскинувшейся флотилии. Где-то на краю поля я услышал скрип телеги и голоса мужчин и сразу увидел гору снопов на телеге, которая, раскачиваясь, ехала на гумно. Тропа вывела меня на пустое поле, за ним вырастали здания фермы, как ярко раскрашенные корабли, плывущие по спокойной воде. Белые куры спокойно
Я прислонил велосипед к серым дверям старого дома. Было очень тихо. Немного поколебавшись, я постучал в открытую дверь. На стук вышла Эмили. Она была, как всегда, красива, хотя и беременна на шестом месяце.
Эмили удивленно воскликнула, и я пошел за ней на кухню, где аккуратно были разложены и развешаны блестящие сковородки, кастрюли, деревянная посуда. Кухней служила большая комната с низким потолком, за долгие годы ставшая очень уютной. Сиденье возле камина было покрыто зеленым сукном. Над камином полочка, на которой лежали трубки; много поколений трудолюбивых, мирных мужчин и женщин прошли через эту комнату, и каждый что-то от себя добавил, привнес этот комфорт. Стул стоял на нужном месте, и крючок висел там, где надо, и табуретка стояла, где ей и положено стоять.
И диванчик, и софа. И покрывало для софы очень подходило. И полочка с книгами. Комната, которая выглядела такой уютной и тихой, была обихожена многими поколениями, приспособлена для крупных мужчин и пышных женщин. Она стала домом для Реншоу, теплым, добрым, любимым. Эмили прекрасно подходила к этой обстановке. Я, же сев на софу близ окна, почувствовал, что эта славная комната пока еще отвергает меня. Я огорчился.
Эмили же в своей полнокровной красоте чувствовала себя как дома. Довольно редко обнаруживаешь связь между комнатой и человеком, живущим в ней. Такие кровные связи редкость. Эмили наконец нашла свое место, она спаслась от пытки этой странной, сложной современной жизнью.
Она пекла пирог. Ее загорелые руки были покрыты мукой. Она откинула волосы с лица и посмотрела на меня с любовью и нежностью. Она месила тесто в желтой кастрюле. Я тихо стоял перед ней.
— Ты очень счастлива? — спросил я.
— Очень! — ответила она. — А ты нет? Ты выглядишь таким измученным.
— Я счастлив, — ответил я, — живу своей жизнью.
— А ты не находишь все это скучным? — спросила она жалобно.
Она заставила меня рассказать о моих делах. Ей все было интересно, но ее глаза смотрели на меня с состраданием.
— А Джордж здесь? — спросил я.
— Да. Он в плохом состоянии, но уже не так болен, как прежде.
— А что насчет белой горячки?
— О, сейчас ему лучше. Это случилось до того, как он приехал сюда. Иногда он начинает думать о новых приступах и очень этого боится. Ужасно! Том очень добр к нему.
— А он случайно не болен? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она и наклонилась к печке, чтобы перевернуть яблочный пирог, который пекла.
Она коснулась рукой лба и снова отбросила волосы, оставив пятнышко муки на носу. Одно-два
— Ему было очень плохо, когда он приехал сюда, он не мог ничего есть, особенно плохо ему было по утрам. Полагаю, это печень. Все они кончают так.
Она продолжала вытирать большие черные сливы и раскладывать их на блюде.
— Болезнь печени? — спросил я.
Она кивнула.
— Он сейчас в постели? — спросил я снова.
— Да, — ответила она. — Если бы он встал и походил бы немножко, поразмялся, он бы выздоровел. Но он лежит там и бездельничает.
— А в какое время он встает? — продолжал расспрашивать я.
— Не знаю, он может сползти вниз к чаю. Ты хочешь увидеть его? Ты для этого пришел?
Она улыбнулась мне с легким сарказмом и добавила:
— Ты всегда думал о нем больше, чем о ком-либо другом. Ах, ну, пожалуйста, ступай к нему.
Я последовал за ней по черным ступеням, которые вели из кухни прямо в спальню. Мы прошли по скрипящему деревянному полу этой пустой комнаты и открыли дверь на противоположной стороне. Джордж лежал на кровати, испуганно глядя на нас.
— Вот, Сирил пришел повидаться с тобой, — сказала Эмили. — Я привела его сюда наверх, потому что не знала, когда ты спустишься.
Легкая улыбка облегчения появилась на его лице, и он протянул руку с кровати. Он лежал, натянув сбитое одеяло до подбородка. Лицо было бесцветное и довольно обрюзгшее. Нос раздутый.
— Ты себя сегодня нехорошо чувствуешь? — спросила Эмили, мягко, с жалостью, которую она постоянно испытывала, даже говоря о его болезни.
— О, все в порядке, — ответил он желая поскорее отделаться от нас.
— Тебе бы все-таки не мешало попробовать встать. Сегодня прекрасное утро, теплое, солнечное, — сказала она нежно.
Он не ответил, и она сошла вниз.
Я оглядел холодную, чисто вымытую белую комнату, в ней было мало мебели и никаких украшений. Единственное, что смягчало почти больничную обстановку, это воловья и лошадиная шкуры на полу. Все остальное белое, или серое, или тускло-коричневое.
Крыша с одной стороны была очень покатой, и окно располагалось ниже моих коленей и почти доходило до пола. С другой стороны было довольно большое окно, высокое. Сквозь него виднелись красные крыши сараев и небо. Черепица сияла живым оранжевым светом. Чуть дальше поле, маленькие человечки поднимали снопы на телегу, по крайней мере, так казалось отсюда.
— Вернешься к сельскому хозяйству снова? — спросил я его.
— Не знаю, — тупо ответил он.
— Ты вообще-то спускаешься вниз? — снова спросил я.
— Нет. Я рад тебя видеть, — ответил он все с тем же выражением.
— Я только что приехал из Франции, — сказал я.
— А! — ответил он безразлично.
— Мне очень жаль, что ты болен, — сказал я.
Он, не двигаясь, смотрел на противоположную стену. Я подошел к окну и выглянул наружу. Через некоторое время я заставил себя сказать непринужденно: