Белый рондель
Шрифт:
Оцепенение нашло на меня. Теперь оставалось ждать, чем кончится дело, а повернуть события я уж не мог. Слева от меня с надменным видом шагал Трампедах, иногда на лице его появлялась усмешка. Усмешка эта, конечно же, предназначалась мне и говорила: «Ну что, господин Путешественник, добились вы своего?»
Ожесточённо сопел Кавалек, а Фробелиуса я не видел.
Когда вся процессия поднялась на Домберг, я увидел, что костёр против собора жарче и выше, чем на Ратушной площади.
Вбит большой кол рядом, с пламенем, тут Анне стоять. Костёр
Через такой костёр никто не отважится прыгать, он выше человеческого роста, в него лишь бросают сорняки, чтобы отвадить их от полей.
Её привязали верёвками, и она смотрела на всё бессмысленным, невидящим взором. Люди кругом пили брагу из деревянных кружек, трактирщик доставил сюда несколько бочек, и он надеялся, что за ночь выручит много денег. Ещё тут был хлебопёк, он раздавал сметанные лепёшки и бузинный пирог с множеством начинок, который пекут специально в такую ночь.
Неразумные люди. Они веселились, не понимая, что с каждым может случиться такое несчастье. Достаточно одного доноса, чтобы подвергли испытанию любого.
Я извлёк из кармана луковицу часов и убедился, что после полуночи прошло всего полтора часа. Конечно, воины Марта ищут клады Святого озера, а в лагерь они вернутся, когда над лесом поднимется солнце.
Не видно никого из саксонцев, нехороший признак. Неужто они готовятся к выступлению? Я много бы дал, чтобы узнать, как окончательно сговорились Трампедах с Ла Тробе.
— И каждый свидетель бросит охапку хвороста! — объявил профос. — Если пламя, четырежды усиленное, не выявит порочной лилии, значит, дева чиста!
Трампедах подошёл к куче хвороста и тщательно, по веточке набрал охапку. Костёр пригас, взметнулся, и пламя обдало жаром привязанную Анну.
— Второе свидетельство! — крикнул профос.
— Я отказываюсь бросать хворост, — замогильным голосом сказал Фробелиус.
— Я тоже! — крикнул Кавалек.
— А вы, сударь Путешественник?
— Не превращайте свидетелей в палачей, — сказал я.
— Но таковы правила! Если не бросите вы, тогда кто-нибудь сделает это за вас, и тогда уж охапка будет куда больше.
— Чёрт побери, тогда я брошу! — сказал Кавалек.
Он набрал несколько хворостинок и понёс к костру.
— Это мало, — остановил его профос, — должна быть охапка.
— Проклятье! — сказал Кавалек.
Пламя снова взметнулось, и я увидел, как от рубахи Анны повалил пар.
— Господин музыкант! — позвал профос.
— Я отказываюсь, — пробормотал Фробелиус.
— Кто же заменит его?
Тут же нашёлся весёлый человек из толпы, он схватил большую охапку хвороста и швырнул её в пламя. Огонь подскочил до небес, дым заслонил Анну, и я подумал, что она задохнётся. Когда дым рассеялся, я увидел, что подол сухой рубахи тлеет.
— Свидетель, называемый Путешественником! Осталась ваша доля. Чем больше раздумываете, тем больше страдает дева!
Я подозвал того весёлого человека и сказал:
— Ты бросишь.
— Охотно, сударь! — тот улыбнулся до ушей.
— И если ты возьмёшь больше половины того, что бросил, я прикажу тебя завтра высечь.
Улыбка его погасла. Он вытянул хворост и отнёс его в костёр. Пламя в последний раз прыгнуло к Анне.
— Отвяжите её! — приказал судья.
Они положили Анну на мой чёрный плащ, волосы её обгорели, тлела рубашка, но я не увидел ожогов на лице.
— Разденьте! — приказал судья.
И снова они искали лилию, но ничего не нашли. Я бросил взгляд на город, близкое пламя костра мешало взору, но всё же то там, то здесь я видел светляки костров, они окружали городскую стену, мерцали за Эмбахом, и даже на улицах и пустырях жители запалили костры. Предостережение бургомистра оказалось тщетным.
А здесь, рядом с собором, наш костёр был особенно велик, и, должно быть, на него обращали внимание со всех сторон. Собор высился мрачной руиной всего в нескольких шагах, пламя обагряло его потемневший кирпич.
Они искали, искали свою лилию, они бы приняли за неё подходящий синяк, но и такого не нашлось на её теле. Труд палача, ожидание толпы оказались напрасными. И тогда взял слово судья:
— Объявляю всем я, наречённый Якобом Дитмаром и состоящий в должности городского судьи, что испытание велось должным образом, а как не обнаружилось на теле горожанки Анны-Май порочной лилии, сие означает, что дева очистилась и может до рождества Христова поступить на попечение одного из свидетелей, ибо после очищения слабо тело её, а к слабым телом влечёт дьявола. Итак, решено будет среди свидетелей, кто возьмёт Анну-Май на попечение, а знаком к тому будет её согласие.
Они привели Анну в чувство, смочили виски уксусом и спросили:
— Кого выбираешь ты в попечители?
Анна молчала.
— Пусть каждый, кто имеет желание взять на попечение деву, подойдёт и сам её спросит.
Первым говорил Трампедах.
— Анна, вот ты очистилась, — сказал он. — Смотри, как стало тебе легко и ясно, а до того тяжкий гнёт лежал на твоей душе. И неужто неправ я, что затеял такое, да и не я один, все они, — Трампедах повёл рукой в нашу сторону, — желали твоего очищения. И вот ты очищена, Анна. Теперь спокойно можешь вернуться в мой дом и служить как прежде, а я уж не оставлю тебя вниманием и заботой.
Анна молчала.
— Что ж ты молчишь? — спросил Трампедах. — Иль тебе плохо жилось? А теперь заживёшь ещё лучше.
Но Анна молчала.
— Я так полагаю, свидетель, что ответа вам не даётся, — сказал судья. — Пусть же спросят другие.
И Трампедах, насупившись, отошёл.
— Поедем со мной, Анна, — сказал Кавалек. — Я больше не дам тебя в обиду. Видишь, волосы-то как обгорели, эх…
И ему не ответила Анна.
Фробелиус только рукой махнул и пробормотал что-то невразумительное, я только и разобрал: «Никто, никто не достоин…»