Белый рондель
Шрифт:
— Вот как? Это осложняет дело.
— Вам следует всё объяснить Трампедаху.
— Как бы не так! Чем я не дьявол для Трампедаха? Да будет вам известно, юноша, именно меня Трампедах и считает посланником дьявола.
— Вы знакомы?
— Он знает о моём существовании и всюду твердит, что я дьявольское отродье, ниспосланное на землю, чтобы смущать людей.
— Час от часу не легче. В чём же он вас обвиняет?
— В том, что я проповедую смерть. Бедняга не понимает, что смерть и безмолвие разные вещи.
— Вы призываете к безмолвию?
— Что значит призываю? Я пытаюсь создать гармонию, а самая совершенная
— Значит, если все замолчат, это и будет гармония?
— Нет, молодой человек. Если замолчите вы, не замолчат птицы или, положим, ветер произведёт шелест.
— А если полное безветрие?
— Любой другой звук нарушит гармонию, хотя бы ваше дыхание.
— Вы что же, добиваетесь гробового молчания?
Тарвальд усмехнулся.
— Как вы неловки в рассуждениях. Я говорю не об отсутствии звуков, а, напротив, о присутствии всех звуков нашего бытия, но в такой соразмерности, когда они достигают полного согласия, а стало быть, молчания.
— И что же, ваше учение дошло до Трампедаха?
— Трампедах любопытен. А уж если дойдёт до него, что я обучаю Анну, не миновать ей костра.
— Да и вас, вероятно, схватят.
— Я неуловим.
— Но как же быть с Анной, господин Тарвальд? Ведь её могут подвергнуть испытанию по обвинению рыцаря.
— Что ж, быть может, кому-то и назначено пройти через испытание.
— Однако! Не лучше ли увести Анну из Белого ронделя?
— Вы знаете, что это пока невозможно.
— Отчего?
— Вы знаете.
— И вы дождётесь мучений Анны?
— Молчите! — Он топнул ногой. — Я предвижу события! Так надо, иначе мы лишимся главного.
— Чего, господин Тарвальд?
— Молчите!
— И на суде мне молчать?
— Ведите себя так, будто со мной не встречались. Будет лишь хуже, если вы вступите с объяснениями.
Да, уж если этого человека принимают за посланника ада, лучше помалкивать.
— Только не спрашивайте меня про дорогу в лесной лагерь, — внезапно сказал Тарвальд.
— Вы её знаете?
— Конечно, нет!
— Неужто вам тоже завязывают глаза?
— Представьте!
Здесь он хитрит. Но и я не стал говорить Тарвальду о готовящемся набеге. Кто знает, что у такого человека на уме.
— Зачем вы меня навестили? — спросил я.
— Чтобы сказать вам: не препятствуйте нынешнему течению событий. Говорю вам, я всё предвижу.
Знает ли он про подземный ход?
— Если вы обладаете даром предвидения, то чем, по-вашему, кончится дело?
— Всё завершится достойным образом.
Его бы устами да мёд пить. Без сомнения, это очень странный человек. Невольно поддаёшься его влиянию, и начинает казаться, что он и в самом деле многое знает.
Ночь я провёл без сна и думал обо всём. Я вспомнил, вспомнил того мертвеца, которого протащили перед моими глазами тяжёлые воды Эмбаха. Да, это так, то был швед, убитый в харчевне, то был Эксхольм, человек из Стокгольма, на роль которого случайно устроился я. Он медленно миновал город, в который стремился, мёртвым взглядом скользнул по верхушкам башен, может быть, и я попал в неживое пространство его взора, но всё это было ему безразлично…
Я вспоминал и другую июньскую ночь, тёплую ночь, когда весь Мадрид готовился к Ивановым торжествам. В доме Хуана де Эспины много гостей, они расселись вокруг маленьких жаровен с тлеющими косточками слив. Карлик бегает, докладывает о каждом визите, а потом приносят шоколад в фарфоровых чашечках на агатовых блюдцах. Угощают сладостями в золотых пакетиках, а в серебряных несут сухое варенье.
В эту июньскую ночь Хуан де Эспина снял свой роскошный, чёрный с золотом плащ и накинул его на меня со словами: «Мой друг, пусть сей плащ охранит вас от всяческих невзгод, он составит нечто вроде тени за вашими плечами, даже в ненастный день вы будете снабжены тенью в виде этого чёрного плаща». — «В ваших словах много тайного смысла, — ответил я, — но не лишились ли вы своей тени, отдав мне свой чёрный плащ?» — «К этому я всегда стремился, — сказал Хуан де Эспина. — Хотел бы я стать человеком без тени, ведь тень отбрасывает только плотское, душа не имеет тени». — «В таком случае зачем же вы одарили меня лишней тенью?» — «О друг мой, ведь это всего только плащ, и он не является истинной тенью, а может быть только тенью тех славных дней, которые мы провели вместе. Носите его и помните друга своего Хуана де Эспину…»
Такие изысканные разговоры ведутся в домах на Прадо.
А назавтра случилось всё так, как желал Трампедах. Магистрат на коротком совете назначил испытание Анне, ибо близилась ночь Иоганна, а вода и огонь в эту ночь обладают способностью очищения.
И вот я стою на площади, завернувшись в свой плащ.
— «Всей нашей властью повелеваем костров больше не жечь, ибо великая от того может случиться беда, — читает глашатай, — а буде зажжён кем костёр, того предадим наказанию изъятием имущества, а при отсутствии оного битьём батогами!»
Костёр уже полыхает вовсю. Бургомистру, видимо, жарко, он в полном парадном облачении, и меховой воротник его бархатного плаща делает лоснящееся лицо как бы вжатым в туловище.
На Ратушной площади толпится народ — бюргеры, солдаты, простолюдины. Многие уже навеселе, за поясами я вижу смоляные палки для факелов, и уж конечно, несмотря на запрет, костры всё-таки разожгут, и вряд ли выйдет кому обещанное наказание.
— «А ещё разрешаем палить костёр на Домберге против собора, коего костра назначение в испытании горожанки Анне-Май, дочери кучера Кривого Антса, поскольку горожанка та замечена в сношениях с дьяволом, и буде вина её доказана, пусть очистится огнём и водой, если же не очистится, чему есть приметы и признаки, то предана будет Святому суду и наказана по всей строгости!»
Глашатай сворачивает листок и смотрит на бургомистра, тот величественно кивает головой. Раздаётся барабанная дробь, под визг и крики толпы в небо летит ракета, искры от неё павлиньим хвостом повисают над площадью.
— К речке ведьму! — кричат из народа.
Чьи-то руки тянутся к Анне, но сержант Леман с солдатами оттесняет нетерпеливых.
— В большой костёр, в большой костёр! — кричит кто-то.
Кавалек то и дело судорожно хватается за саблю. Дробно стучит барабан, толпа волнуется. Здесь бюргеры и простолюдины с «иоганнами» в руках, букетами лечебных трав, переплетённых цветущей рожью, на девушках венки, на шестах, окружающих площадь, гирлянды.