Белый шаман
Шрифт:
Прошлой зимой он просил Кайти научить его читать и писать. «Поясняй мне то, что ты поняла в школе». Кайти поясняла, а Пойгин мало что понимал и отстранялся от букваря, от тетради, презирая себя за тупоумие. Потом он попросил Тильмытиля научить его тому, чему он сам научился в школе. Он брал мальчишку с собой на проверку капканов, останавливал нарту где-нибудь под горой, в затишке, где не таким был пронзительным ветер, и требовал: «Учи здесь». И тогда Тильмытиль вычерчивал на снегу буквы, цифры и, стараясь подражать Надежде Сергеевне, громко говорил:
—
— Ты что разговариваешь так, будто здесь не я один? К тому же в твоей речи слишком много русских слов, которых я не понимаю.
Тильмытиль смущенно умолкал, обдумывая, с чего же начинать. Хочешь не хочешь, надо разговаривать с Пой-гином, как с первоклассником. Стыдно со взрослым человеком так обращаться, но что поделаешь? Не станешь же ему объяснять падежи чукотского языка: абсолютный, творительный, сопроводительный. А жаль. Если бы дали волю Тильмытилю, он даже птицам, сидящим на скалах, растолковал бы, что такое детально-направительный падеж, отправительный, определительный. А еще — слушайте, слушайте, птицы! — есть еще и назна-чительный падеж. Но рано Пойгину знать это. Если бы он понял, что такое слог, — и то уже было бы хорошо.
— Ты меня не учи пустякам. Ты главному учи, — между тем требовал Пойгин, стараясь скрыть за строгостью тона смущение. — У меня рассудок не хуже, чем у Ятчоля, получше внуши — и я все пойму.
— Ладно. Постараюсь внушить. Только не обижайся, если я буду разговаривать с тобой, как с первоклассником.
— Разговаривай как хочешь. Однако о почтении не забывай… Я постарше твоего отца…
И Тильмытиль не забывал о почтении. Особенно он помнил об этом, когда Пойгин учил его своей грамоте охотника-следопыта.
Однажды Тильмытиль не смог отличить след волка 'от следа обыкновенной собаки. Пойгин на второй день, перед уходом на охоту, зашел в класс, сказал Надежде Сергеевне:
— Отпусти его со мной.
— Нельзя. Уроки только начались.
Пойгин мрачновато усмехнулся, поманил пальцем учительницу из класса.
— Иди, иди сюда, я кое-что тебе объясню. Надежда Сергеевна, несколько недоумевая и сердясь,
вышла из класса.
— Дети наши научились различать знаки немоговорящих вестей, как я умею различать следы зверя. Это хорошо. Но плохо то, что Тильмытиль вчера не отличил след волка от следа собаки.
— Научится.
— Когда? Это надо познавать сразу же, как только мальчик забывает вкус молока своей матери.
— Пусть дети познают это на каникулах, в конце концов после занятий.
— Нет, так не познаешь. Это надо видеть даже во сне.
Надежда Сергеевна с досадой поглядывала на дверь класса.
— Ты мне мешаешь, Пойгин, — сказала она. — Я тебя уважаю, но нельзя же так…
— Я тоже тебя уважаю. Но почему ты не хочешь понять, что в мое сердце вселилась тревога?
— Все будет хорошо, Пойгин. Грамотный человек найдет себе дело.
— А кто будет ловить песцов, пасти оленей?
— Ты что, хочешь сказать, что школа ни к чему? И это тебе, председателю, пришли такие мысли?
— Какой я буду председатель, если наши дети вырастут и не смогут отличить след волка от следа собаки?
К изумлению Надежды Сергеевны, Пойгин с решительным видом распахнул дверь класса, подошел к парте Тильмытиля, схватил его за руку и увел с собой. Тильмытиль упирался, даже заплакал, но Пойгин был неумолим.
Едва выехали в тундру, Пойгин приказал Тильмы-тилю сойти с нарты.
— Долго сидеть за партой ты научился. Теперь учись бегать.
Тильмытиль побежал. Шло время, а Пойгин словно забыл о мальчишке.
— Я больше не могу! — закричал Тильмытиль, задыхаясь.
— Можешь!
И Тильмытиль побежал дальше. Ему было очень трудно — от усталости, от обиды, от вины перед учительницей. Подумалось: не ослушаться ли Пойгина, не повернуть ли назад, в школу? Но он пересилил себя. И потом, когда к нему пришло второе дыхание, о котором ему было еще не известно, он посветлел лицом, даже заулыбался: оказывается, это такое счастье — бежать, бежать, бежать и чувствовать себя неутомимым!
У одной из приманок Пойгин наконец остановил нарту. В капкане метался песец.
— Снимай его! — приказал Пойгин.
Тильмытиль не раз снимал с капканов песцов, но уже мертвых. Видел, как Пойгин снимал и живых. Он ловко опрокидывал ногой песца на спину, прикладывал походную палку к груди зверька и наступал на оба ее конца. Песец кричал, и это было похоже на плач ребенка. Однажды, заметив на лице Тильмытиля сострадание, Пойгин спокойно сказал:
— А ты представь, как этот песец пожирает птенцов в гнездах птиц. Никогда не видел? Летом я тебе покажу. Один раз увидишь, и вся твоя жалость исчезнет.
И вот сейчас Тильмытилю самому предстояло задушить песца. Пойгин протянул ему палку.
— Только осторожнее, не испорть шкуру.
Долго мучился Тильмытиль с песцом. Пойгин, сидя на нарте, бесстрастно курил трубку.
— Он кусается! — вскричал Тильмытиль.
— А как же. Птенцы хорошо знают, как он кусается. И не только птенцы. Гуси, лебеди, журавли в линьку, когда теряют маховые перья, не знают, куда деваться от его зубов.
Наконец песец заплакал под ногами Тильмытиля. Закрыв глаза, мальчишка крепился. А Пойгин по-прежнему продолжал бесстрастно сосать трубку.
— Все, — с трудом выдохнул Тильмытиль и принялся раскрывать капкан.
Подняв песца, он подул на его мех и сказал уже не без важности:
— Кажется, не тронул на нем ни одной шерстинки.
— Плохо, совсем плохо, — вдруг мрачно сказал Пойгин.
Тильмытиль испугался: наверное, сделал что-то не так…
— Не о тебе говорю, Тильмытиль, ты достоин похвалы. Я о себе говорю… Учишь ты меня, учишь, а рассудок мой по-прежнему постигнуть тайну не может.
— Ты бы слоги скорее понял! — с величайшим сочувствием и отчаяньем воскликнул Тильмытиль. — Наверное, плохо я объясняю.