Белый шаман
Шрифт:
Екки было замахнулась, чтобы огреть старика торбасом, подвешенным для просушки, однако опустила руку, заулыбалась, отчего лицо ее как подменили, и можно было поверить, что она и вправду была когда-то красивой.
— Ну вот, все вспомнила, моя Екки, повесь торбас на место. — Кукэну осторожно дотронулся до растрепанной головы Гатле. — Не такие уж у тебя косы, чтобы жалеть их. Мужчина есть мужчина, и настоящих кос ему не надо. Зато дано кое-что другое. — Он шутливо шарахнулся от старухи, как бы предполагая, что она опять вознамерится чем-нибудь
Гатле не знал, куда деваться от смущения, и это лишь распаляло старого шутника.
— Если ты не знаешь, что делает мужчина с молодой женой, когда они остаются в пологе одни… я тебе объясню. Я помню еще многое! Сам еще, пожалуй, женился бы на молодой, да боюсь, Екки убьет и меня и молодую жену…
На сей раз старуха ударила торбасом по лысине Кукэну. Изобразив на лице страдание, тот притворно вздохнул:
— Вот так и отшибет старуха мне память, чтобы забыл, что я как-никак еще мужчина. — Повернулся к жене с притворно свирепым видом. — Подай ножницы!
Кукэну сам потянулся за мешочком из оленьих камусов, в котором хранились иголки, наперстки, нитки из жил, кусочки шкур. Старуха попыталась вырвать мешочек.
— Ты что надумал, плешивая кочка? Ты хочешь опозорить наш очаг? Ты хочешь навлечь на себя гнев главных людей тундры?
Виноватая улыбка блуждала по лицу Гатле. Ему очень хотелось сказать, что старуха Екки права, но он молчал, в душе надеясь, что хозяйка яранги не позволит остричь его.
— Послушай меня, Екки, — мягко попросил Пойгин, протягивая старухе трубку, — видела ли когда-нибудь ты покровительницу Ивмэнтуна — вонючую, горбатую росомаху?
Старуха отодвинулась в угол, не приняв трубку:
— Почему напомнил о ней?
— Потому что она преследует Гатле. Ну, если не сама росомаха, то страх в ее облике… Ему надо изгнать из себя страх. Но для этого он должен стать тем, кем родился. Дай мне ножницы. Я обрежу ему косы сам. Я мог бы это сделать не в твоем очаге, прямо под открытым небом, да вот не хочу, чтобы видела луна…
Екки наконец приняла трубку, несколько раз затянулась.
— Нет, под луной не надо, — наконец сказала она твердо и спокойно. — Обрезай ему косы здесь. Только их потом следует сжечь. Нельзя, чтобы хоть один волосок попал черному шаману…
— Зачем сжигать?! — вскричал Кукэну, схватив по-тресканную фарфоровую чашечку, аккуратно опутанную оплеткой из медной проволоки. — Посмотрите, какую оплетку я умею делать. Оплету себе голову, а волосы Гатле закреплю на своей плеши. Не женские, конечно, посеку их ножницами под мужские…
Шутил Кукэну, а сам на Гатле поглядывал: не оживет ли его лицо, покрытое смертельной бледностью? Но Гатле был глух к его шуткам, казалось, что он готов броситься прочь из полога.
— Подай мне ножницы сам, — сказал Пойгин Гатле, стараясь взглядом, голосом, всем своим видом внушить ему решимость.
Кукэну положил Гатле на колени мешочек с принадлежностями для шитья, в котором находились и ножницы, и лукаво спросил:
— Ну, что же ты такой недогадливый? Неужели не понимаешь, зачем я тебе положил на колени этот мешок?
— Дайте трубку, — наконец промолвил Гатле, выходя из оцепенения.
Хозяева яранги и Пойгин принялись поспешно раскуривать трубки. Гатле сначала принял трубку Пойгина, глубоко затянулся, потом сделал по затяжке из трубок Кукэну и Екки и опять вернулся к трубке Пойгина, все так и не решаясь вытащить ножницы.
— Скоро ты поймешь, что испытывает мужчина, когда от него пятится росомаха, — сказал Пойгин, пристально наблюдая за лицом Гатле. — Я вижу тебя идущим по тундре в облике мужчины и говорю: это диво просто, как к лицу ему мужская одежда! Я вижу, как идешь ты в сторону солнечного восхода и росомаха пятится от тебя…
Гатле медленно засунул руку в мешочек, нащупал ножницы и с отчаянной решимостью вытащил их.
— Может, потушить светильник? — спросила Екки, г сама между тем поправила пламя, чтобы стало светлей.
— Нет, пусть горит! — почти выкрикнул Гатле и, отдав ножницы Пойгину, нагнулся так, будто не косы предстояло ему потерять, а голову.
— Екки, расплети ему косы, — попросил Пойгин. Старуха помедлила, затем вытерла руки об один из торбасов, висевших для просушки, и принялась расплетать косы Гатле. Кукэну хотел было разразиться очередной шуткой, но не решился, потому что сам испытал что-то похожее на смятение.
— Я хочу, чтобы вы знали, что росомаха начинает пятиться! — громко возвестил Пойгин и обрезал первую косу Гатле.
Екки чуть вскрикнула, а Гатле еще ниже опустил голову и опять замер в непомерном напряжении. Отдав обрезанную косу Кукэну, Пойгин обрезал вторую. Гатле наклонился еще ниже, почти уткнув лицо в шкуры, не смея подняться.
— Теперь ты, Кукэну, постриги его под мужчину, — попросил Пойгин, чуть похлопав по оголенной шее Гатле.
— О, это я умею! Уж я постригу! — воскликнул Кукэну, принимая ножницы. — Пожалуй, я оставлю на макушке тоненькую косичку, как хвост у мыши, и за ушами еще по одной. Не одному Рырке ходить с такими косичками.
— Нет, не хочу! — запротестовал Гатле, поднимая голову. — Стриги совсем. Я ненавижу свои волосы.
Без кос Гатле было трудно узнать, словно в пологе оказался совсем другой человек.
— Это не он! — воскликнула Екки.
— Нет, это именно он, Гатле, — спокойно возразил Пойгин и добавил торжественно: — Именно он, человек, рожденный мужчиной…
Наутро стойбище Майна-Воопки было поражено тем, что из яранги Кукэну Гатле вышел мужчиной. Он был одет в праздничные одежды Кукэну и выглядел настолько необычно, что его было трудно узнать. По лицу его, как и прежде, блуждала смущенная, беззащитная улыбка, и казалось, что он и ходить-то разучился, настолько неловко и непривычно было ему.