Белый танец

Навьер Рита

В Новосибирске мы остановились у отцовской сестры, незамужней, бездетной и безденежной художницы, тёти Ани, с которой мне ещё предстоит искать общий язык. Она выделила будущему студенту у себя комнату, а отец пообещал ей слать щедрые переводы, чтобы тётя кормила меня, ну и приглядывала.

Мне, как медалисту, надо было сдать всего один экзамен, но на «отлично». Я сдал, куда денешься. Отец остался доволен, и в первых числах августа мы оба вернулись домой.

Никогда бы не подумал, что буду так рваться душой в этот городишко. Год назад я хотел бежать отсюда без

оглядки, а теперь вот всё наоборот.

Дома впопыхах принял душ, переоделся и бегом на Почтамтскую.

Шёл и переживал. Вдруг она не нашла записку? Вдруг нашла, но моё дурацкое признание ей не нужно, и я сейчас нарвусь на какое-нибудь вежливое и сухое «извини, ты всё не так понял», ну или что там говорят в таких случаях?

У дома её остановился. Вдохнул поглубже. Попытался унять сердце, которое колотилось, как в припадке. Вдруг подъездная дверь распахнулась и на крыльцо вышла она, Таня. С пустой авоськой в руке.

Во рту вмиг пересохло. Таня тоже в первый момент остановилась, удивлённая, сморгнула. А потом устремилась ко мне. И в глазах её сияла радость, неподдельная, чистая, искренняя радость. Я выдохнул, будто гора с плеч…

– Привет, Таня.

– Привет, мой комсорг…

ЭПИЛОГ

Год спустя

Таня

Мама с дядей Геной поженились в марте. Сразу после праздника. Никакой свадьбы они не устраивали. Тихо-скромно расписались в загсе, а уже дома, на кухне распили на двоих бутылку шампанского. Вот и всё торжество.

Жизнь наша как-то очень быстро изменилась.

В большой комнате, в ванной, в прихожей появились чужие вещи. Много чужих вещей. Посторонний запах напитал стены. Пахло одеколоном, папиросами, бензином, а иногда – рыбой.

Дядя Гена работал в леспромхозе шофёром, а на выходные ездил на залив рыбачить. В воскресенье вечером он возвращался с уловом, немного пьяный, шумный, суетливый и умудрялся мгновенно заполонить собой всё пространство.

Потом он мылся, ужинал и, включив телевизор, заваливался на тахте в большой комнате – посмотреть, что творится в мире и в стране. Через пару минут его храп уже полностью заглушал бормотание диктора программы «Время», а мы с мамой шли на кухню чистить рыбу. Чистили обычно до часу, а то и двух ночи.

Будние вечера отличались лишь тем, что не было рыбы. А так, всё как по накатанному – ванна, ужин, телевизор, храп.

Утром было ещё веселее, когда дядя Гена, не стесняясь ни меня, ни Катьки, щеголял по дому в семейниках и растянутой майке. Я с ними даже не завтракала, отводила Катьку в садик и бежала на работу.

Наверное, я должна бы радоваться за маму. Дядя Гена пусть и скучный, и глуповатый, и надоедливый, но о маме заботился. Подарил ей золотые серёжки и новое пальто. Катьке тоже перепало счастье в виде большого целлулоидного пупса, которому мне пришлось шить одёжку.

Кроме того, вместе со своим скарбом дядя Гена принёс из общежития, где жил раньше, большой цветной телевизор. Ну а старый,

маленький чёрно-белый телевизор перекочевал в нашу с Катькой комнату.

Изменилась не только обстановка. Мама тоже стала другой, какой-то уютной и домашней, исчезла нервозность в движениях. У неё даже лицо округлилось.

Катька та вообще давно сдала позиции – этот дядя Гена порой играл с ней в какие-то дурацкие игры, от которых шум стоял до потолка, покупал ей сладости, обещал уговорить маму, чтобы та позволила завести котёнка. А получив пупса, мелкая окончательно капитулировала, а потом и вовсе стала звать дядю Гену папой – по его просьбе, конечно.

Сама я никак его не звала, я вообще к нему не обращалась. Он тоже оставил всякие попытки подружиться со мной, и мы демонстративно друг друга не замечали. Впрочем, ему и без моей дружбы жилось комфортно, а вот я наоборот стала чувствовать себя чужой в родном доме.

Наверное, тогда я и отмела последние сомнения. Тогда и решила наконец – поеду.

***

Весь минувший год я терзалась, разрываясь между чувством долга – как же я оставлю маму и Катьку? – и тайным, горячим желанием уехать в Новосибирск. Я, конечно, говорю всем, что хочу поступить в институт, но на самом деле… Нет, нет, поступить я и правда хочу, но это не единственная причина. Не единственная и не главная.

Я тоскую... Иногда забываюсь, отвлекаюсь на домашние дела, на Катьку, на работу. А иной раз как накатит, аж в груди больно. Порой мне кажется, что лучше бы мы с Володей ничего друг другу не обещали, тогда бы быстрее всё забылось и выветрилось. А так – продолжаешь надеяться, ждать, скучать, думать беспрестанно и… бояться.

Не то чтобы я Володе не верила, но он в большом городе, где полно соблазнов. И эти соблазны, между прочим, сами так и вешаются на него, ему даже стараться не надо. Вот и боюсь – вдруг не устоит? Ещё больше боюсь, что забудет меня, разлюбит – с глаз долой и всё такое…

И мама зудит: выкинь эту дурь из головы… ничего у вас не получится… кто мы и кто они… гусь свинье не товарищ.

Моя Ольга Фёдоровна тоже твердит: не зацикливайся на нём. Школьные любови никогда ничем путным не заканчиваются. Живи дальше.

Даже подруга, Маша, единственная, с кем общаюсь из моей бывшей компании (остальные после разрыва со Славкой перестали со мной здороваться), утверждает, что я зря теряю время. А вот он наверняка не теряет. Наверняка нашёл уже студенточку и развлекается вовсю. И это, мол, нормально, все студенты такие.

Я упрямо бубню: Шевцов не такой. Машка фыркает: много ты его знаешь, у вас и не было ничего.

Но вот тут она не права. У нас было четыре недели. Три в августе и одна в январе, когда Володя приезжал на зимние каникулы. Лучшие недели в моей жизни. Правда, после них эта моя жизнь стала казаться ещё больше тоскливой и болотистой.

Володя мне писал, хоть и не так часто, как я ему. Ну и примерно раз в месяц вызывал меня на переговоры. Но три минуты в месяц – это катастрофически мало. И весь прошедший год я будто и не жила, а перебивалась от письма к письму, от разговора к разговору.