Белый верблюд
Шрифт:
– Клянусь пророком, хорошие семечки!- говорила она.
Однажды Алиаббас-киши, проходя по улице и постукивая отделанной серебром палкой, услышал эти слова и, улыбаясь, решил подразнить женщину:
– Ты о каком пророке говоришь, ай, Зиба? Тетя Зиба сказала:
– Алиаббас-киши, дай тебе бог здоровья, если он пророк, значит, хороший человек был. Хороший человек - для всех хорош, и для тебя - мусульманина, и для христианина, и для меня...
Алиаббас-киши покачал головой: мол, тетя Зиба отвечает разумно, и сказал:
– Ей-богу, на верное слово что возразишь?..
Разумеется, первой покупательницей тети Зибы была Шовкет, и, когда в доме, в магазине, в бане наши женщины ругали Шовкет, тетя Мешадиханум иногда шутила:
– Ради бога, не говорите
У нас в махалле все любили тетю Зибу: она умела разделить со всеми и горе, и радость, была приветливая, благожелательная, никого не трогала, но, как только началась война и семечек не стало, тетя Зиба уже не сидела на длинной деревянной лавочке, приговаривая: "Клянусь пророком, хорошие семечки!"; она начала помогать то тому, то другому в соседних домах, особенно на траурных обрядах по молодым людям, на которых часто стали приходить похоронки, мыла посуду, вытирала стаканы, блюдца; она была одинока и жила когда сытая, а когда и впроголодь.
Уже несколько месяцев, как началась война, все мы видели, как уходят на фронт парни квартала, как приходят треугольные солдатские письма, и то, что теперь, наоборот, кто-то приехал к нам, да к тому же из Америки, и то, что он был известным врагом фашистов и притом родным сыном тети Зибы, к которой мы привыкли, которую видели каждый день,- все это произвело на нас такое впечатление, что все мы, ребятишки, собрались на тротуаре против дома тети Зибы и уставились на ее окно с белыми ситцевыми занавесками: мы хотели увидеть Гавриила, потому что говорили, что на нем странная одежда, а на голове будто бы цилиндр. Гавриил не выходил из дому, и мы так и стояли, глядя на окно тети Зибы с белыми ситцевыми занавесками.
Женщины говорили, что Гавриил приехал, чтобы увезти тетю Зибу в Америку, говорили, что в Америке у Гавриила десять комнат, причем на двадцать первом этаже.
Тетя Сафура говорила:
– Вай, бедная Зиба, как она будет подниматься на такой этаж?
Тетя Фируза говорила:
– Слушай, они не по ступенькам поднимаются, машина поднимает людей наверх! Тетя Ниса говорила:
– А-а-а... Бедная Зиба, как она будет садиться в эту машину по нескольку раз в день, а?
Впервые после начала войны женщины квартала радовались за кого-то, потому что с тех пор как началась война, первый раз к нам пришло не горестное, а радостное известие: приехал сын тети Зибы!
Тетя Фируза говорила:
– Бедная Зиба много перенесла. Спина у нее сгорбилась оттого, что с утра до вечера сидела, торговала семечками. Пусть поедет к сыну, хоть в конце жизни поживет...
Тетя Мешадиханум говорила:
– Если уж он такой хороший сын, почему до сих пор не показывался? Почему не говорил: слушай, а у меня же мать есть, а? Вот, ей-богу, помянете мое слово, увидите, его жена послала, сказала, поезжай, возьми мать, привези, пусть за детьми смотрит!.. Моя мама говорила:
– Не знаю, как вы, а я, ей-богу, буду скучать по тете Зибе.
В полдень, когда женщины собрались у нас, мамины слова и на меня сильно подействовали: вдруг мне самому стало ясно, что я люблю тетю Зибу, о которой прежде не думал, которую видел каждый день и к которой привык как к частичке нашего квартала, когда тетя Зиба уедет, я тоже, как и мама, буду скучать по ней.
Мы все стояли и стояли так на улице, глядя на окошко тети Зибы с белыми ситцевыми занавесками, а Гавриил все не показывался, и мы совсем потеряли надежду, что когда-нибудь сможем увидеть Гавриила, в это время несколько женщин во главе с тетей Ханум пришли к тете Зибе, чтобы поздравить ее, сказать Гавриилу "хош гялдин", и мама была среди этих женщин. Мое желание увидеть приехавшего из Америки Гавриила было так велико, что я, отделившись от ребят, подбежал к маме и, взяв ее за руку, вместе с женщинами под завистливыми и даже злыми взглядами ребят вошел в дом тети Зибы.
Тетя Зиба, как будто всю жизнь ждала не сына, а женщин во главе с тетей Ханум, кинулась к ним, перецеловала всех по очереди, и меня поцеловала.
– Как хорошо, что ты пришел,
И мама, и тетя Сафура, и тетя Мешадиханум растрогались и заплакали, только тетя Ханум не плакала, внимательно смотрела на Гавриила, будто глаза тети Ханум испытывали этого Гавриила в маленькой комнате тети Зибы, вопрошали, увидит ли наша несчастная тетя Зиба хоть один светлый день рядом с этим человеком или нет?
Гавриил сидел за столом. Когда мы вошли, он встал и, пока женщины целовались и плакали, стоял; потом снова сел за стол, и, по правде говоря, увидев Гавриила, я несколько разочаровался, думал, что увижу богатыря вроде Кероглу (Кероглу - герой азербайджанского героического эпоса.), победителя фашистов, а приехавший из Америки Гавриил, против всякого моего ожидания, был обыкновенным человеком: лысым, бледнолицым, худым, долговязым, и одежда на Гаврииле была обычная: на ногах - домашние тапочки тети Зибы, простые брюки, простая белая рубашка... А больше всего я растерялся оттого, что Гавриил разговаривал на простом азербайджанском языке и через каждое слово повторял: "Бог даст!", "С божьей помощью!", "Бог лучше знает!". И еще меня поразило, что, когда тетя Зиба плакала, когда моя мама, тетя Сафура и тетя Мешадиханум вытирали покрасневшие глаза, Гавриил тоже расстраивался, как женщины, и, закусив губу, устремлял в потолок глаза, полные слез; но, во всяком случае, дети Гавриила у себя дома разговаривали по-английски, и мне казалось необычайно странным, что внуки нашей тети Зибы, дети этого Гавриила, который поминутно говорил "Бог даст!" и чьи глаза наполнялись слезами, друг с другом разговаривают по-английски и не знают ни азербайджанского языка, ни татского, ни даже русского. Мы сели за стол, и тетя Зиба, время от времени всхлипывая, вытирая маленьким платочком мокрые глаза и хлюпающий нос, говорила:
– Дай вам бог здоровья!.. Не забывайте меня!.. Я приеду обратно!..
Гавриил, кивая головой, подтверждал слова матери:
– Бог даст!..
– Вот съезжу, повидаю внуков... Гавриил говорил:
– С божьей помощью...
– А потом приеду, клянусь пророком... Гавриил говорил:
– Бог даст!..
– Я вам всем буду письма писать, и вы, умоляю, не оставляйте меня там одну, пишите письма, дай вам всем бог здоровья!..
В это время Гавриил вынул из кармана белой рубашки что-то вроде маленькой свирели, отвинтил колпачок, и я впервые в жизни увидел автоматическую ручку... Этой автоматической ручкой Гавриил на полях газеты записывал свой американский адрес, а я не мог отвести глаз от автоматической ручки: я смотрел на маленькое красивое желтое перышко, смотрел на гладкое и блестящее, как перламутр, тело ручки, и только в этот момент я поверил, что Гавриил действительно приехал из Америки. Глядя на автоматическую ручку, я забыл и то, что Гавриил слезлив, как женщина, и что он каждую минуту говорит "Бог даст!" на простом азербайджанском языке.
Я никак не мог отвести глаза от этого чуда в руке Гавриила; у меня вообще была неудержимая тяга к разным перьям, ручкам (в тот год, то есть в год, когда началась война, я пошел в первый класс), и мне нравилось сидеть дома и, окуная в чернильницу-непроливайку перо, вдетое в тонкую и длинную деревянную ручку, писать в тетради на белых листках в полоску, и автоматическая ручка Гавриила произвела на меня такое впечатление, будто в моей собственной жизни произошло что-то возвышающее душу, в этом было что-то праздничное, а от ощущения праздничности мы все стали отвыкать с тех пор, как началась война; правда, в этом празднике было немного печали, даже боли, потому что автоматическая ручка была не моя, и никогда она моей не станет, но все же были в мире такие прекрасные ручки...