Белый ворон Одина
Шрифт:
В конце концов Финн понял, что меня не переубедить. Он плюнул и, на чем свет стоит кляня мою глупость, зашагал вслед за Квасиром с Торгунной. Мальчишка отправился вместе с ними, а мы остались вдвоем с Ионой, который задумчиво посмотрел вслед Финну и изрек:
— Я не видел его несколько лет. Похоже, с тех пор он стал еще более диким.
— Просто тебя память подводит, — возразил я. — Как ты справедливо заметил, вы давно не виделись.
Хотя в глубине души я вынужден был признать правоту Ионы.
Время уже перевалило за полдень, пора было отправляться на встречу с Мартином. Погода окончательно испортилась: небо затянуло серыми облаками, моросивший с утра мелкий дождик перешел в изрядный ливень. Тем не менее на улицах было людно, и некоторое время мы молча шагали по бревенчатой мостовой, проталкиваясь сквозь непрерывный поток новгородцев. На полпути нам пришлось остановиться, чтобы пропустить целую толпу мужиков, которые вручную тащили гигантский медный колокол (мне он показался размером с небольшой дом). Иона объяснил, что колокол предназначается для кремля — того самого, который стоит у Волховского моста. Я уже знал, что русы — как новгородцы, так и киевляне — просто обожают свои колокола и звонят в них по каждому мало-мальски подходящему случаю.
— Ты выглядишь… старше, — неожиданно сказал Асанес, прежде чем мы снова тронулись в путь.
Я счел за благо промолчать. А что тут скажешь? Мы медленно двигались в шумной толпе, направлявшейся в центр — туда, где над рыночной площадью возвышалась огромная фигура бога Перуна.
— Я знаю, отчего, — снова подал голос Иона.
— Что?
— Отчего ты кажешься старше, — пояснил Асанес и довольно ухмыльнулся. — Дело в том, что ты перестал улыбаться.
Ну, я и улыбнулся — просто для того, чтобы уличить его во лжи. Однако Иона лишь покачал головой и двумя пальцами указал на свои глаза.
— Твоя улыбка на губах, — сказал он, — но не здесь.
И снова он оказался прав. Я нахмурился — ибо мало было радости в том, что он сказал, — но в душе ощутил гордость за своего Козленка: да, в уме и проницательности ему не откажешь. Ответить ему я так и не успел, поскольку заметил вдалеке знакомую фигуру, от одного вида которой у меня сразу же скрутило живот.
Он шел, опираясь на посох. Оборванная коричневая ряса болталась на нем, как на палке. С подола свешивались длинные стрепы, которые тащились сзади по грязи. Из-под рясы высовывались толстые шерстяные штаны неопределенного цвета — наверное, когда-то они были синими, но сейчас выглядели просто грязными. Зато башмаки у него были знатные: тяжелые, крепкие, таким сносу не будет… Наверняка подарок немецких христиан, подумалось мне. Ну, и завершали наряд обмотки на ногах — такие ветхие, что вполне могли оказаться обрывками истлевшего савана.
Возможно, я бы его и не узнал, если б не заглянул в глаза. Собственно, кроме глаз, на этом лице ничего нельзя было рассмотреть — настолько оно заросло грязной, свалявшейся бородой. Борода незаметно переходила в не менее грязные патлы, которые свисали до середины спины. Жалкое зрелище. Но вот глаза… Темные глаза над изогнутым, словно серкландский клинок, носом оставались прежними — такими, как я их запомнил. Хотя, пожалуй, холодная расчетливость из них исчезла, уступив место безграничной одержимости. Сейчас он больше смахивал на одичавшего столпника — одного из тех безумных отшельников, что забираются в несусветную глушь и сидят там на дереве или скале, подобно курице на насесте.
Мартин.
В нашу первую встречу — а случилось это несколько лет назад в Бирке — он тоже был одет в коричневую рясу, но чистую и аккуратную, подпоясанную серой веревкой. Его ладная сухонькая фигурка легко скользила по отполированным полам, и я, помнится, невольно обратил внимание на его ноги. Монах был обут в щегольские сапожки, хотя под них надевал толстые шерстяные носки (что выглядело вполне разумным при тамошних холодах). Лицо его в ту пору было чисто выбрито и казалось таким гладким, что в нем отражался свет факелов. Прическа монаха тоже меня удивила: темные волосы подстрижены «под горшок», а на макушке белел выбритый участок.
Да уж, не слишком ласково обошелся с ним его бог.
— Орм, — раздался скрипучий голос, тоже такой свойский, что внутри у меня все перевернулось.
Он остановился и склонился вперед, по-стариковски опираясь на посох. Я мельком посмотрел на его руки, отметил грязные обломанные ногти и такой знакомый обрубок мизинца. Монах выдавил из себя некое подобие улыбки, но лучше бы он этого не делал. Губы раздвинулись, обнажив гнилые десны и черные пеньки на месте зубов, которые он растерял где-то на своем многотрудном жизненном пути.
— Мартин, — ответил я, блюдя учтивость.
— Ты возмужал… и похоже, вовсю процветаешь.
— Зато ты не разбогател.
— Бог мое богатство, — смиренно потупился он.
— Ну, если это все, что ты можешь предложить в обмен на свою святую палку, тогда и говорить не о чем.
Мартин еще больше склонился, приблизившись ко мне. Лицо его напряглось так, что даже борода затряслась. Когда монах заговорил, голос его прерывался от внутреннего трепета:
— Оно у тебя — Святое Копье?
— А то как же! Я раздобыл его в Серкланде — забрал у Сигурда Хеппни. Все равно бы оно ему не сгодилось… ибо за мгновение до того Финн забрал у него жизнь. Как выяснилось, напрасно его назвали Хеппни. Не слишком удачная шутка получилась.
Он даже не улыбнулся, хотя я знал: Мартин достаточно хорошо знаком с норманнской речью, чтобы знать перевод этого слова. Хеппни по-нашему означает «Счастливчик».
— Мне необходимо это копье, — вот и все, что он сказал.