Белый ящер
Шрифт:
— Так мы и делаем, сэр, — сказал Несси.
Кавендиш окинул его быстрым взглядом. Нет, молодой человек не шутил. Философ добродушно усмехнулся.
— Все дело в том, что молодость отнюдь не чисто биологическое понятие. Я хочу сказать, что она не находится в прямой зависимости от состояния внутренних органов, даже от их совокупности. Я не виталист, конечно, но думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не зря же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.
— Сейчас даже мы, молодые, стараемся этого не делать! — засмеялся Кирилл. — Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно
Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым любопытством уткнул хрящеватый нос в папку с меню.
— Один мой ученый друг рекомендовал мне попробовать ваше знаменитое жиго из барашка. Говорит, что-то особенное.
— Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин Кавендиш, — осторожно заметил Кирилл.
Но барашек если и разочаровал философа, то лишь размером. Кавендиш очистил тарелку до последней крошки гарнира, сопроводив еду изрядным количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его задержать молодых людей до самого закрытия ресторана. Кавендиш один выпил две бутылки — не торопясь, не насилуя себя, мягкими чмокающими глотками, которые производили на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но Несси с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем живее, остроумней и желчней становилась его мысль. И в то же время — ясней и логичней. Неужели разум этого старого человека сильнее, чем у него, Несси? Он не путается в сложных нитях рассуждения — все тот же тихий голос, внимательный и сосредоточенный взгляд. Лишь сигара, которой он чуть не поджег свои редкие желтые усы, свидетельствовала о том, что делается у него внутри.
Теперь уже Кавендиш не рассуждал, он расспрашивал. На первый взгляд, вопросы эти задавались как бы невзначай, мимоходом, но Кирилл, заранее подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное течение. Все они сводились к одному — каковы наиболее характерные черты современного болгарина. Кирилл прекрасно знал, каковы, но предпочитал не слишком откровенничать. Конечно, Кавендиш — прогрессивный ученый, друг Болгарии, но кто знает, как он потом изобразит свое пребывание здесь? Так продолжалось, пока философ не заявил:
— Видите ли, господин Захариев, ложь подтверждает истину больше, чем себя самое. Если хотите, чтоб я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.
— Так я и сделаю! — засмеялся Кирилл.
Тогда Кавендиш перенес свое внимание на Несси. Глаза его сейчас, казалось, косили еще больше, но взгляд от этого стал еще более пристальным. Хлынул целый водопад вопросов. Какие науки ему нравятся? Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в год? Как относится к телевидению? Никак? А к балету? К жиго из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?
— Никаких! — ответил Несси, не только не умевший лгать, но и считавший это ненужным.
— Абсолютно никаких?
— Абсолютно.
— Не может быть. Вы их просто не помните.
— Нет. Я и в самом деле не вижу снов.
Кавендиш пристально посмотрел на него.
— Это плохо, — сказал он. — Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание.
— Если говорить искренне, сэр, я не считаю подсознание научным понятием.
— Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку,
— Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не производит ненужных вещей.
Кавендиш задумался.
— Теоретически это допустимо, — сказал он наконец, — хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов?
— Только раз, — неохотно ответил Несси. — Правда, я не уверен, что это был сон.
Кавендиш настаивал, и Несси был вынужден рассказать ему про китов. Философ слушал с большим интересом, потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он взволнован.
— Да, прекрасный сон, — сказал он наконец. — Очень хороший, очень обнадеживающий сон.
— Вы умеете разгадывать сны? — попытался пошутить Кирилл.
— Не пробовал… Но этот кажется мне предельно ясным.
И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова.
— Вы интеллигентные юноши! — сказал он резко. — И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Захариев. Всегда легче понять других, чем самого себя.
Кавендиш попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Философ и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил приятелей, и те с облегчением удалились.
Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненных усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили незнакомому городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием. Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями.
— Ну как он тебе? — спросил наконец Кирилл.
— Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.
— Невоспитанный? Почему?
— Ты же видел, как бесцеремонно он записывал.
Кирилл виновато умолк.
— И вообще, неужели тебе не ясно — он приехал сюда ради меня!
— Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас.
— Мне нечего от него скрывать! — сухо ответил Несси. — Ни от него, ни от себя.
Расстались они у автобусной остановки возле университета. Несси отправился домой. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением — чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и уродливо хаотичным. Впервые в жизни Несси почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятно глубокое и темное — глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод.
5
Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода неуловимо скользила по его гладкой спине, прохладная, блестящая, еле ощутимая. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, темневших и сгущавшихся где-то вдали. И все же слабые его глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо — от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был — плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.