Бен-Гур
Шрифт:
Одна из стенных филенок распахнулась, обнаружив дверь, и в комнату вошел человек. Он остановился перед купцом, приветствуя его салямом.
– Маллух, сюда!.. ближе... к креслу, – сказал повелительно хозяин. – У меня есть поручение, которое должно быть исполнено безукоризненно. Слушай: сейчас по лестнице к складу спускается высокий молодой человек красивой наружности, одетый по-еврейски. Следуй за ним, как тень, и каждую ночь доноси мне о том, где он, что делает и с кем общается. Если удастся, не обнаруживая себя, подслушать его разговоры, передавай их мне слово в слово. Доноси обо всем, что может характеризовать его привычки, стремления, образ жизни. Понял? Иди скорее за ним... Стой, погоди, Маллух! Если он оставит город, следуй и ты за ним. Притворись его другом, только не открывай ему, что ты состоишь у меня на службе, – об этом ни слова. Спеши же... скорее!
Слуга поклонился и вышел.
Симонид вдруг засмеялся.
– Какой сегодня день, дочка? – сказал он в самом веселом расположении духа. – Какой сегодня день? Мне хочется запомнить его ради нахлынувшего на нас счастья. Да посмотри же на меня, Эсфирь, развеселись и поговори со мной!
Веселость его казалась ей притворной, и она печально ответила:
– Горе мне, отец, если я когда-нибудь забуду этот день!
Руки его мгновенно опустились, и подбородок склонился на грудь.
– Верно, совершенно верно, моя дочка! – сказал он, не поднимая глаз. – Сегодня двадцатый день четвертого месяца. Пять лет назад в этот день моя Рахиль, твоя мать, упала и умерла. Меня принесли в том самом виде, в каком ты сейчас меня видишь, всего изломанного, и мы нашли ее мертвой от горести. О, она была для меня то же, что камфарные деревья в ен-гедийских виноградниках! Я собрал смирну вместе с деревом, которое ее давало. Вместе с медом я вкусил и сот. Мы похоронили ее в уединенном месте, в гробнице, высеченной в скале. Поблизости от нее не лежит никто. Но во мраке, в который она погрузила меня своей смертью, мне светил оставленный ею небольшой огонек, и этот огонек стал со временем ясен, как блеск солнечного утра.
Он положил руку на голову дочери.
– Всемогущий Боже, благодарю тебя! В Эсфири Рахиль снова оживает для меня.
Тотчас же он поднял голову и произнес, как бы пораженный неожиданной мыслью:
– Ведь на дворе еще совсем светло? Так позови Авимелеха, и пусть он отвезет меня в сад, чтобы я мог видеть реку и суда, и я расскажу тебе, моя милая Эсфирь, почему сегодня мои уста впервые раскрылись для смеха. Язык мой готов произносить слова песен, а сердце мое запрыгало, как серна или олень на бальзамических горах.
На звон колокольчика явился слуга и, выслушав приказание, выкатил кресло на крышу нижнего дома, что купец и называл своим садом. Дорожка к тому месту, где слуга оставил Симонида наедине с Эсфирью, была обсажена розами и куртинами всевозможных цветов, всегда бывших предметом его забот, а теперь совершенно им незамеченных. С этого места через реку виднелась крыша дворца, мост, кажущийся все меньше и меньше по мере его удаления к противоположному берегу, и под ним река, усеянная судами, сновавшими взад и вперед по ее поверхности, переливающейся блестками под утренними лучами солнца.
Громкие крики работавших, стук и грохот, производимые ими, равно как и шум шагов по мосту, находившемуся почти прямо над головой купца, нисколько его не беспокоили. Он свыкся со всем этим, как и с видом, открывавшимся сейчас перед ним; и все это замечалось им постольку, поскольку напоминало ему о его будущих барышах.
Эсфирь присела на ручку кресла, нежно держа руку отца в своей руке, и ожидала, когда он заговорит. Могучая воля возвратила ему его обычное самообладание.
– Я наблюдал за тобой, Эсфирь, и мне показалось, что ты была на стороне молодого человека, когда он говорил.
Она отвечала, опустив глаза:
– Правда, я поверила ему.
– Ты, стало быть, полагаешь, что он пропавший сын Бен-Гура?
– Если это не он... – она была в нерешительности.
– А если это не он, Эсфирь?
– Вот что, отец: с тех пор, как Бог призвал к Себе мою мать, твоей служанкой была я. Это позволяло мне по временам быть свидетельницей твоих деловых сношений. Мне пришлось видеть много всякого рода людей, чистыми и нечистыми средствами стремившихся к одной и той же цели – к получению барышей. После всего виденного мной я могу сказать, что если молодой человек, выдававший себя за князя, на самом деле не князь, то, стало быть, мне сегодня впервые пришлось видеть актера, так искусно игравшего свою роль.
– Клянусь славой Соломона, дочь моя, речь твоя серьезна. Веришь ли ты, что твой отец был рабом его отца?
– Мне показалось, что он сам упомянул об этом как о чем-то только слышанном им.
Некоторое время взор Симонида блуждал по проходящим внизу судам, хотя он их совсем не замечал.
–Ты доброе дитя, Эсфирь. По уму ты настоящая дочь своего народа. Теперь ты уже в таких летах и настолько умеешь владеть собой, что, я думаю, будешь в состоянии выслушать мой печальный рассказ. Слушай же внимательно.
...Я стану сейчас говорить тебе о себе, о твоей матери и о многом таком, чего ты не только не знаешь, но о чем тебе и не грезилось, что не удалось узнать и римлянину, что было скрыто от него ввиду не покидавшей меня надежды, а от тебя ввиду моего желания, чтобы моя дочь стремилась к Богу, как камыш к солнцу.
...Я родился в гробнице, в Енномовой долине, на южном склоне Сиона. Родители мои были евреями, невольниками, обязанность которых состояла в уходе за смоковницами, оливковыми деревьями и виноградниками Царского сада, что невдалеке от Силоама. Ребенком мне приходилось помогать им. Меня продали князю Гуру, который после Ирода был богатейшим человеком в Иерусалиме. Он перевел меня на свои Александрийские склады в Египте, где я и вырос. Я ему служил шесть лет, на седьмой, по закону Моисея, мне была дана свобода.
– Так, значит, ты не раб его отца? – обрадовалась Эсфирь.
– Нет, дочь моя. Слушай дальше. В те времена законники горячо доказывали, что дети рабов должны оставаться рабами. Но князь Гур был справедливый во всех отношениях человек и истолковывал закон лучше их всех, хотя сам и не принадлежал к законникам. Он говорил, что я был купленным слугой в том смысле, какой придавал этому понятию великий законодатель, и он освободил меня. Доказательством этого могут служить данные им и сохраненные мной документы.
– А моя мать? – спросила Эсфирь.
– Погоди, ты все узнаешь, Эсфирь! Из моего дальнейшего рассказа ты поймешь, что я скорее могу забыть о себе, чем о твоей матери... По окончании службы я отправился в Иерусалим на праздник Пасхи. Хозяин принял меня к себе: я привязался к нему и по окончании срока просил его оставить меня у него на службе. Он согласился. Я служил ему еще семь лет, но уже в качестве наемника. Преследуя его выгоды, я подвергался и всем случайностям моря, плавая на его судах, и всем опасностям путешествия по суше, странствуя с его караванами далеко на Восток, к Сузе и Персеполю и еще дальше, к стране шелка, лежащей за ними. Опасны были эти путешествия, дочь моя, но Бог благословил все мои предприятия. Князю я доставлял большие барыши, себе же приобретал ценные познания, без которых не мог бы вести дело, которое после смерти князя мне пришлось нести только на своих плечах.