Берег Стикса
Шрифт:
Ворон! Да где же ты, Ворон?! Их тут много, а я одна, я связана, я беспомощна — где же ты?! Ты же всегда приходил, когда я попадала в беду! Ворон, Ворон, я понимаю — если они меня сейчас убьют и сожрут, я никогда с тобой не встречусь. Я просто исчезну — они сожрут мою душу вместе с телом!
Лариса прокусила губу, чтобы не заорать в голос.
— Мы с вами всегда отлично понимали друг друга, — продолжал Эдуард, улыбаясь. — Вы очень разумная женщина, Лариса Петровна, и ещё — вы стильная женщина. Такие служащие, как вы, делают честь заведению. Мои гости от вашей медовой сладости были просто в восторге. Но, к сожалению, мне показалось, что вы готовы нарушить контракт. Как я уже говорил, это совершенно недопустимо…
Острые блики на мерно вращающемся скальпеле в его бледных пальцах гипнотизировали Ларису. Она постепенно погружалась в транс бесконечного отчаяния, а пытка ласковостью мертвеца всё продолжалась — и Ларисе казалось, что ей конца не будет. В те мгновения она поняла, как истязуемые начинают желать смерти, чтобы прекратить мучения — голос Эдуарда лился густой липкой патокой на лицо, это было тяжелее любой физической боли.
Он как-то научился причинять боль непосредственно душе, подумала Лариса в тоске. Это невозможно вынести, хоть бы сознание потерять, Ворон, где ты…
Грохот и звон бьющегося стекла показался Ларисе громким, как взрыв. И свежим — если звук может быть свежим. Или, на самом деле, свежим был неожиданный ветер, рванувшийся в зал сквозь разбитое зеркало. Запахи надушённых тряпок, гнилого мяса, дешёвой парфюмерии снесло этой серебряной струёй чистоты, снега и ладана.
Лариса закричала бы, если бы судорога не сжала ей горло — в пустой зеркальной раме стоял Ворон. Его вид был ужасен и великолепен; волосы разметались вокруг лунно-белого лица, на котором глаза рдели, как угли, золотисто-красным, нечеловеческим огнём. Верхняя губа вздёрнулась, обнажив клыки — два длинных острия, как у рыси или пумы, но передний резец был по-прежнему сломан, как при жизни. Фрак бы ему, нежно подумала Лариса — свитер и джинсы не подходили к его новой ипостаси, излучающей силу и январский холод.
Лариса улыбнулась онемевшими губами. Как бы ни обернулось — он сломал решётку.
Ворон спрыгнул из рамы на пол, усыпанный красными лоскутками — и остановился.
— Добро пожаловать, Виктор Николаевич, — услышала Лариса умильный голос Эдуарда, в котором насмешливая приветливость мешалась со смертельным ядом в дикой концентрации. — Ах, как мы всегда рады видеть вампира в нашем простеньком заведении… куда вампиры обычно не заходят.
Вампир, подумала Лариса отстранённо. Ну да.
Ворон издал низкое кошачье урчание — звук, совершенно ему не свойственный — и дёрнулся вперёд, как человек идёт против сильного ветра. Его нога проехалась по паркету на лепестках — он едва не упал, не сдвинувшись с места.
— Вот это я называю большой удачей, — сказал Эдуард, и яд в его голосе уже превысил все допустимые нормы. — Знаешь, что смешно, Виктор? То, что ты, ничто, самоубийца, тень, фикция, похоже, вообразил себя вправе вот так вламываться к сущностям, которые старше тебя на сотню лет и сильнее в тысячу раз. Руки целовал белобрысому шотландцу?
— Ты б ему задницу целовал, если бы сумел уговорить, — прошипел Ворон. Его ноги скользили по полу, разбрасывая лепестки, но сделать шаг почему-то оказалось непосильной задачей.
— Виктор, Виктор, остынь, — сказал Эдуард. — Я же тебя ждал. Теперь у нас будет обед из двух блюд. Живая женщина и плохонький, но вампир. Только её я выпью сразу, а тебя — постепенно, весьма постепенно… Тебя мне надолго хватит, дорогуша.
Ворон снова рванулся вперёд, сквозь загустевший воздух, как сквозь какую-то прозрачную тягучую массу. «Ворон, Ворон, — думала Лариса, глотая тот же густой удушающий воздух и захлёбываясь им, — давай, давай, пожалуйста, ты можешь! Ну ещё немного!»
— Это, видишь ли, ошибка, — брезгливо проговорил Эдуард. — Ошибка думать, что голод придаёт сил. И ошибка думать, что тебя ведёт что-нибудь, кроме голода. Что, Виктор, теперь её кровь тебе слаще, чем твой героин, а? Нет, дорогой, нет, это — моя пища, на чужую пищу зариться не годится. Охотиться надо самому, вампир. А все права на эту женщину ты ещё при жизни продал.
Лариса ощутила, как вокруг делается теплее. Как ледяной запах становится слабее и глуше. Лицо Ворона было совершенно потерянным. Ты поверил? Ты поверил этой гадине? Нет, вещая птица, нет, родной, я-то знаю, что я тебе — не жратва, я знаю, почему ты пришёл, я верю, что ты меня любишь, не слушай его…
— И не надейся на своего шотландца, — сказал Эдуард с насмешкой, которая сделалась как-то веселее. — Закон джунглей и вампиров гласит — каждый сам за себя. А ты один — просто ничто. Ты сам, в сущности, пища.
Нет, это ложь! Я за тебя! И ты — за меня! Так же всегда было! Я знаю! Давай!
— И не воображай, что вы с ней в разных мирах, — ухмыльнулся Эдуард почти победительно. — Знаешь, как в старину говорили? Долгая скорбь приводит в ад. Она сама рвалась к тебе за эту грань. Теперь, как бы там не было — живой она уже не будет. Она сама хотела быть пищей — правда, твоей, но ведь в легендах вместо мёртвого жениха всегда приходит демон, Виктор.
Лариса увидела, как из угла глаза Ворона через щёку проползла капля крови, очень тёмной, почти чёрной. Воздух остановился. Мертвецы, застывшие в отдалении, ожидающие момента, зашевелились. И вдруг её осенило.
Я уже?! Уже где, в преисподней? В тонком, будь он неладен, мире? Но тогда же ты не откажешься от моей силы, а, Ворон?! Ведь мне это уже не повредит?! Может, мы с тобой и ничто поодиночке — но вместе, мы вместе, неужели мы не сможем справиться с этой дрянью?!
Ворон вздрогнул и отвёл глаза от глумливо ухмыляющегося Эдуарда. Лариса поймала его напряжённый взгляд и завопила мысленно, изо всех сил, всем страстным желанием соединиться и не разлучаться больше: «Бери же, бери!»
И почувствовала, как поток силы, не имеющей названия, хлынул из её тела Ворону навстречу, как сияющий мост между душами — и Ворон на миг стал фигурой из чистого лунного света. Краем глаза Лариса увидела, как мертвецы, спотыкаясь и скользя, топоча, шарахнулись в стороны, а Эдуард отлетел к стене и приложился к ней спиной. Ворон в один длинный рысий прыжок пересёк расстояние от зеркала до жертвенника, на котором лежала Лариса — и вспорол клыками собственное левое запястье.
Из рваной раны хлынула кровь, слишком тёмная, чтобы быть человеческой. Ворон протянул руку к Ларисиным губам и проговорил, задыхаясь:
— Пей, Ларка! Пей, дружище, мы их сделали.
Лариса прижалась раскрытым ртом к его коже. Кровь была обжигающе-холодной или наоборот, леденяще-горячей, несколько секунд она била струёй — и Лариса, сделав несколько быстрых глотков этого жидкого огня, ощутила, каким невесомым и каким сильным становится её тело. Лариса целовала рану и чувствовала, как растерзанная плоть закрывается под её губами. Когда кожа на запястье Ворона стала гладкой, Лариса дёрнула плечами, чтобы порвать липкую ленту, но лента рассыпалась прахом. Ворон взял её левую руку, поднёс к губам и посмотрел вопросительно.