Берег Утопии

Стоппард Том

Герцен. Но под цивилизацией ты понимаешь лишь твой образ жизни, твои удобства, твою оперу, твое английское ружье, твои книги, разбросанные на дорогой мебели… Как будто жизнь европейского высшего света – единственная жизнь, связанная с развитием человечества.

Тургенев. Так и есть, если ты один из них. Я в этом не виноват. Если бы я был туземцем с Сандвичевых островов, то, скорее всего, высказывался бы за восемнадцать способов применения кокосового ореха, но я не с Сандвичевых островов. Именно поэтому, несмотря ни на что, мы с тобой на одной стороне.

Герцен. Но я пробивал свой путь, теряя кровь, потому

что мне это было важно, а ты сидишь в моем окопе, надвинув шляпу на глаза, потому что для тебя ничто на самом деле не имеет большого значения. Вот почему, несмотря ни на что, мы никогда не будем на одной стороне.

Тата босиком и в ночной рубашке выбегает к Герцену.

Тата. Почему мне нельзя ехать? Мне почти восемнадцать! Я хочу быть художником, от этого зависит вся моя жизнь!

Герцен. Хорошо – хорошо – поезжай! И Ольга тоже! Париж или Флоренция, какая разница? Тата, Тата, не забывай русский язык… (Обнимает ее.)

Тургенев (уходя). Когда ты не мог еще выехать из России… Впрочем, неважно… разбудите меня к завтраку, если я еще буду жив. (Уходит, проходя мимо Натали и желая ей спокойной ночи.)

Герцен (всхлипывает). Ох, Натали!..

Натали выходит вперед, но колеблется.

Натали! Вот и выросла твоя Тата!

Тата целует Герцена и убегает, задержавшись на мгновение, чтобы обнять Натали. Натали приближается. Что-то надломилось в ней.

Натали (издеваясь). «Ох, Натали! Вот и выросла твоя Тата!»

Герцениспуган.

Герцен. Как ты… как ты смеешь…

Натали (смеется и говорит между прочим). Натали была в полном порядке, ей просто так хотелось с кем-нибудь переспать, а Гервег казался посланцем небес…

Герцен. Замолчи.

Натали. Она боготворила тебя. А что толку от того, что ты молишься на нее теперь, когда ее уж нет? А старина Георг, стоя на коленях, преподал ей несколько уроков, которые, конечно, не в твоих привычках…

Герцен закрывает уши руками.

Не я потеряла Ольгу! Не вини меня в этом! Было уже слишком поздно! (Уходит.)

Август 1862 г

Герцен по-прежнему на сцене, лицо закрыто руками.

Герцен. Нет! Нет!

С ним Огарев. У него в руках открытое письмо.

Огарев. Это катастрофа. Полиция ждала Ветошникова на границе. Им все было известно. У них, видно, был агент среди твоих гостей. Надо признать, что Третье отделение хорошо знает, как проделывать такие штуки. Обыски провели у всех, кто упоминался в письмах Ветошникова, и еще нашли новые имена.

Герцен. Я назвал имя Чернышевского! В постскриптуме!

Огарев. Слепцову удалось уйти. Он в Женеве. Говорит, что было арестовано тридцать два человека… «Земля и Воля» перестала существовать.

Герцен (сердито). Я говорил тебе, что «Колокол» не сможет им помочь, открыто встав на их сторону, он только себя погубит.

Что и произошло…

Огарев (с вызовом). И что из этого? Мы же не издатели, мы, кажется, революционеры, у которых есть свой журнал, разве не так? Саша, Саша, разве ты не видишь? Эти мальчики, которые теперь под арестом, это же мы с тобой – там, на Воробьевых горах, когда поклялись отомстить за декабристов. (Уходит).

Сентябрь 1864 г

Ночь. Натали в ночной рубашке подходит к Герцену.

Натали. Я не могу заснуть. (Притворяется, по-детски). Я хочу, хочу!

Герцен (мягко). Да… да… иди, ложись, я сейчас приду.

Натали. Правда?

Герцен. Обещаю.

Натали. Если мы уедем в Швейцарию, все снова будет хорошо. Я знаю. Там будет по-другому. Почему бы не уехать, почему?

Герцен. Да! Почему бы нет? Ник не хочет уезжать, но он поедет, если сможет взять с собой Мэри. Чернецкий говорит, что такого пейзажа, как здесь, там наверняка не будет. Но он сможет перевезти типографский станок. Может быть, нам удастся спасти «Колокол», если мы начнем французское издание… И в Женеве теперь сотни русских беженцев. Натали. Ты будешь ближе к Тате и Саше. Мы все снова сможем быть счастливы! А что здесь, в Англии, такого, чего тебе будет не хватать? Герцен (думает). Английской горчицы.

Один из близнецов начинает плакать вдалеке, в комнате наверху.

Натали. Это наша Лола. Пойду ее успокою. Мы сможем отметить третий день рождения близнецов в Париже, по пути! В Париже, Александр!

Октябрь 1864 г

Ночь.

Мэри присоединяется к Огареву, который выпил лишнего. Он поет обрывок песни по-русски.

Мэри. Куда ты дел Генри? Я его отправила за тобой в паб.

Огарев. После того случая меня туда больше не пускают. Они не могут отличить болезнь от невоздержанности. Вот теперь, например, это невоздержанность.

Мэри. Как-как? Я бы просто сказала – наклюкался, и все. Эх, ваше высочество!

Огарев. Да, некогда я владел четырьмя тысячами душ. Мое перевоспитание идет медленно, но верно.

Мэри. А теперь он еще придумал, что мы с Генри поедем и будем жить на какой-то альпе.

Огарев. Не на альпе, а на озере, говорят – красивом. Давай сядем и обсудим. (Ложится на землю.) Это грустная русская история. Я получаю жалованье в «Колоколе», из кармана Александра. Но… если хочешь, мы можем остаться в Лондоне.

Mэри. И что мы здесь будем делать? Я к своей работе не вернусь!

Огарев. Тамошние коровы славятся красотой.

Мэри. Как они разговаривают, по-швейцарски?

Огарев. Они никак не разговаривают, они – коровы. Но в Женеве говорят по-французски.

Мэри. Я французским никогда не занималась.

Огарев (не стесняясь). Это-то я помню.

Мэри (рассерженно). Если ты так, можешь отправляться один.

Огарев. Мэри, Мэри… Я без тебя никуда не поеду.