Берег варваров
Шрифт:
— Хотелось бы только знать, — задумчиво проговорил он, — из какой именно конторы его сюда прислали.
— Я что-то вас не понимаю, — отозвался я.
Маклеод вздрогнул и, судя по всему, осознал, что в комнате он не один.
— Это-то как раз понятно — я имею в виду, что вы меня не понимаете. Вам-то откуда это знать. Правда, Ловетт, откуда вам знать это?
Вдруг совершенно неожиданно он крепко схватил меня за запястье и стал говорить, явно стараясь убедить в чем-то не столько меня, сколько себя самого:
— Да нет, конечно, это просто одна из методик ведения расследования. Таким образом можно быстро вывести невиновных за крут подозреваемых. А он просто заигрался в эти игры. Ничего он не получит
Я попытался выяснить у него, что происходит и как понимать его сбивчивые запутанные рассуждения. Оставив мои расспросы без ответа, Маклеод вдруг рассмеялся, а затем, мгновенно посерьезнев, сказал:
— Знаете что, Ловетт, если честно, я очень устал. Вы не обижайтесь, но я попрошу вас уйти. Я хочу побыть один, мне нужно много о чем подумать.
Я ушел, а Маклеод так и остался сидеть на стуле посредине комнаты. Лампа все так же горела у него над головой, а его взгляд был неподвижно устремлен в какую-то точку на потолке, с которого, как и в моей комнате, штукатурка отваливалась целыми пластами. Мне почему-то показалось, что просидит он так очень долго, может быть несколько часов.
Глава десятая
В тот вечер я долго не мог уснуть. Я лежал на кровати и смотрел в потолок, на котором разноцветной мозаикой отражались огни ночного города. Эта абстрактная мозаика сопровождалась столь же беспорядочным звуковым аккомпанементом: я слышал то стук женских каблуков по тротуару, то хлопки открывавшихся и вновь закрывавшихся оконных рам в доме напротив. Как-то так получилось, что под этот аккомпанемент я размечтался и стал воссоздавать себе утраченное детство.
В конце концов, почему я не мог родиться в одном из городов на Среднем Западе. Наш дом стоял бы в самом центре, а значит, мои предки жили бы в этом городе едва ли не со дня его основания. Вот только со временем древность нашего рода стала куда более важным фактором для нас самих, чем для окружающих. Этому городу, можно сказать, повезло. Благодаря разумной налоговой политике и эффективно работающей государственной машине, он буквально за десять лет вырос едва ли не вдвое — как по численности населения и площади пригородов, так и по промышленному потенциалу. Компании и фирмы, расположенные в нашем городе, росли и крепли не по дням, а по часам. Вместе с ними богатели работавшие в них люди. У нас открылся новый загородный клуб, который посещали в основном страховые брокеры, кормившиеся с процветавшего населения. Впрочем, мои родители не одобряли все эти перемены. Душой они остались в прошлом, в том мире, который разрушался буквально у меня на глазах. Аргументируя свое неприятие всего нового, родители утверждали, что раньше город был куда спокойнее и симпатичнее. Особенно его украшали тихие узкие улочки и добротные каменные особняки — не выцветшие на солнце и не перестроенные вдоль и поперек. Между домами непременно располагались небольшие ухоженные садики, а парадные лестницы особняков украшали цветочные клумбы. Естественно, мне рассказывали о том, как было хорошо заглянуть в соседний угловой магазинчик, который, кстати, я, наверное, даже застал — он продержался на плаву несколько дольше, чем можно было ожидать, как зажившийся в доме для престарелых пожилой родственник. Наконец в один прекрасный день и он испустил дух, — этот прощальный вздох старой бакалеи был пронизан ароматом нежареных кофейных зерен. Из всей палитры запахов, витавших когда-то в маленьком магазинчике и вырывавшихся на улицу из дверей, дольше всего продержался в воздухе именно запах сырого кофе. По утрам в этом городе люди чинно шли на работу, а по воскресеньям вся наша семья, одетая в черное, проводила вечера в тишине на лужайке за домом, куда из посторонних звуков доносился лишь звон колоколов городской церкви.
Картина у меня нарисовалась просто очаровательная, но я был вынужден признаться самому себе в том, что этот берег не был моей родной гаванью. Сложенные из известняка особняки, которые доводилось мне видеть в жизни, были либо заброшены, либо основательно запущены, либо перестроены и заново отшлифованы снаружи новыми хозяевами. Нет, я родился в другом, более динамичном и энергичном мире, и доведись мне создавать для себя собственный тропический остров, я бы не смог сдать его заказчику в идеальном состоянии. На горизонте моего творения всегда маячили бы мрачные тучи надвигающегося тайфуна, а в уши бил бы грохот штормового прибоя, обрушивающегося на берег. Совершить мысленное путешествие в этот чуть подпорченный райский уголок было делом нетрудным, но я очень быстро вернулся обратно — на жесткую кушетку под грязным окном в узкой чердачной комнате.
Так я и лежал в тот вечер, размышляя о том о сем, — точь-в-точь как Маклеод, который, я уверен, также не спал и, лежа на кровати, смотрел в потолок. Впрочем, через некоторое время я все же провалился в сон, и мне приснилось, что я ребенок и сплю в каком-то большом помещении, уставленном детскими кроватями. Скорее всего, это был не то интернат, не то детский приют. Ну вот, значит, мы — множество детей — спали себе спокойно, и вдруг в здании начался пожар. Огонь мгновенно охватил деревянные перегородки и лестницу, по которой мы могли бы спуститься и выйти на улицу. Вскоре языки пламени уже заплясали на пороге нашей огромной спальни, и мы один за другим стали просыпаться от испуганных детских криков, с недоверием и страхом прислушиваясь к собственным голосам.
Такие беспокойные сны мучили меня всю ночь.
Утром ко мне заглянула Гиневра. Как и следовало предполагать, она пришла не одна. Следом за матерью в комнату вошла Монина. Она следовала за Гиневрой как тень — пожалуй, лишь несколько более жизнерадостная, чем сопровождающий нас по жизни темный силуэт. В дверь они, конечно, постучали, но вошли сразу же после этого, даже не дожидаясь моего ответа. Гиневра принесла чистое белье и положила его на край моей кровати.
— Ну что, Ловетт, как дела? — лениво поинтересовалась она у меня.
Я кивнул ей в знак приветствия. Глядя на нас, трудно было бы предположить, что прошлая наша встреча закончилась тем, что Гиневра на меня наорала и просто выставила за дверь. Монина, явно смущенная не меньше матери, пробормотала мне что-то невразумительное в качестве «здрассьте» и, посчитав формальности выполненными, стала обследовать комнату. Делала она это осторожно и в то же время не без некоторой внутренней дерзости. Ощущение было такое, что девочка считает себя невидимой и полагает, что никто не заметит ее за этим занятием, если она не будет специально обращать на себя внимание. Она приподняла угол коврика и заглянула под него, затем обследовала пространство за моим креслом и наконец остановилась у письменного стола. Аккуратно перебирая мои бумаги. она что-то негромко лепетала на своем, ведомом только ей одной языке.
Глядя на все это дело, Гиневра тоже начала ворковать, но уже обращаясь ко мне. Ей, видите ли, накануне тоже сон приснился, и она твердо вознамерилась пересказать его мне во всех подробностях.
— Знаешь, Ловетт, мне приснилось, что я черепаха. Можешь себе такое представить?
— Нет.
— Это было просто ужасно. Я, значит, была черепахой, и при этом мне снилось, что меня перевернули на спину и я никак не могу перевернуться обратно. Представляешь, как я себя при этом чувствовала? Все утро я не могла избавиться от неприятных воспоминаний об этом сне, даже сходила в аптеку за бромом.